Причина, заставившая сочинителя скрывать свое имя в первом случае, когда прием, который мог быть оказан «Уэверли», оставался под сомнением, достаточно понятна и естественна, но гораздо труднее, по-видимому, объяснить, почему автор хотел сохранить анонимность и в последующих изданиях, которые непрерывно следовали одно за другим, расходились тиражами от одиннадцати до двенадцати тысяч экземпляров каждое и свидетельствовали об успехе произведения. К сожалению, то, что я могу ответить по этому поводу, покажется малоубедительным. Я уже говорил в другом месте, что лучше всего объясняют мое желание оставаться неузнанным слова Шейлока: мне так хотелось. Следует заметить, что у меня отсутствовал обычный стимул, заставляющий людей искать личной славы, а именно, желание, чтобы их имя не сходило с уст публики. Значительная литературная репутация (заслуженная или незаслуженная — безразлично) выпала на мою долю в такой мере, что могла бы удовлетворить человека несравненно более честолюбивого, чем я; и, стремясь завоевать ее на новом поприще, я мог скорее поколебать ее, нежели упрочить. На меня не оказывали влияния и те побуждения, которые в более ранние годы, несомненно, на меня бы подействовали. У меня уже был какой-то круг друзей, место мое в обществе было определено, полжизни прожито. Мое общественное положение было даже выше того, которого я заслуживал, и, во всяком случае, удовлетворяло меня вполне, да и вряд ли новый литературный успех мог его существенно изменить или улучшить.
Итак, я не был уязвлен честолюбием, обычным стимулом в подобных случаях, но вместе с тем меня не следует обвинять и в неблаговидном и неуместном пренебрежении к общественному признанию. Я чувствовал большую благодарность к публике за ее внимание, хотя и не заявлял об этом открыто, подобно тому как влюбленный, прячущий на груди ленту — знак благосклонности возлюбленной, — не менее горд, хоть и менее тщеславен, чем тот, кто украшает ею свою шляпу. Я настолько далек от презрительного высокомерия, что никогда не испытывал большего удовольствия, как в тот день, когда, возвратившись из одной увеселительной поездки, обнаружил, что «Уэверли» находится в зените популярности и публика оживленно обсуждает вопрос, кто автор. Для меня уверенность в том, что я пользуюсь одобрением читателей, была все равно что обладание скрытым сокровищем, доставляющим не меньше удовлетворения его владельцу, чем если бы весь мир знал, что оно ему принадлежит. С тайной, которую я соблюдал, было связано еще одно преимущество. Я мог появляться на литературной арене и исчезать с нее по своему усмотрению, и никто не обращал на меня внимания, кроме тех, кто преследовал меня своими подозрениями. Наконец, в качестве писателя, с успехом подвизающегося на другом поприще литературы, я мог подпасть под обвинение, что слишком часто навязываю себя терпению аудитории; но автор «Уэверли» в этом отношении был столь же неуязвим для критики, как дух отца Гамлета для алебарды Марцелла. Возможно, любопытство читателей, подстрекаемое тайной, окружавшей имя автора, и поддерживаемое спорами, возникавшими время от времени по этому поводу, немало способствовало интересу, который проявляли к моим сочинениям, быстро следовавшим одно за другим. Кто их автор, оставалось секретом, и в каждом новом романе думали найти ключ к его разгадке, хотя в других отношениях это произведение могло оказаться ниже тех, которые ему предшествовали.
