— К черту, — тихо произнесла Улла, — убери хотя бы часы!
Я закрыл часы карточкой меню.
Мне казалось, что я уже тысячи раз все это видел, слышал и обонял, словно то была пластинка, которую люди, жившие этажом выше, заводили каждый вечер в одно и то же время, словно то был фильм — один и тот же фильм, — который всегда показывают в аду; и все, чем пахло здесь — кофе, потом, духами, ликером и сигаретами, — и все слова, которые произносил я сам и произносила Улла, уже повторялись несчетное число раз; слова наши были лживыми, от них оставался привкус фальши, так же как от тех, что я произносил, когда рассказывал отцу о «черном рынке» и о своем голоде: стоило только произнести их, как все сказанное становилось неправдой; и внезапно я вспомнил, как Елена Френкель давала мне хлеб с повидлом; вся эта сцена так явственно возникла передо мной, что, казалось, я ощутил вкус дешевого красного повидла; и я затосковал по Хедвиг и по темно-зеленой тени моста, в которой исчез Юрген Броласки.
— Я еще не совсем это понимаю, — сказала Улла, — ибо, по-моему, все, что ты делаешь, ты делаешь из-за денег. Или, может, у нее есть деньги?
— Нет, — ответил я, — у нее нет денег, и она знает, что я воровал; кто-то из вас рассказал эту историю, а тот человек передал все брату этой девушки. Вольф тоже только что напомнил мне об этом.
— Да, — произнесла она, — и хорошо сделал, ты теперь стал такой благородный, что, наверное, уже начал забывать, как таскал электрические плитки, чтобы купить себе сигарет.
— И хлеб, — сказал я, — и хлеб, которого ни ты, ни твой отец мне не давали, только Вольф время от времени. Он никогда не знал голода, но если мы работали вместе, он отдавал мне свой хлеб. Я думаю, — тихо прибавил я, — что если бы ты хотя бы один-единственный раз дала мне хлеба, я не смог бы сейчас сидеть здесь и так говорить с тобой.
— Мы всегда платили больше, чем полагалось по расценкам, и каждый, кто работал у нас, получал паек, а на обед — суп без карточек.
— Да, — повторил я, — вы всегда платили больше, чем полагалось по расценкам, и каждый, кто работал у вас, получал паек, а на обед — суп без карточек.
— Подлец! — воскликнула она. — Неблагодарный подлец!
Я снял карточку с часов, но еще не было половины седьмого, и я снова прикрыл часы.
— Посмотри еще раз внимательно платежные ведомости, — сказал я, — ведомости, которые ты сама вела; прочитай еще раз все фамилии, произнеси их вслух, громко и благоговейно, как читают молитвы, и после каждой фамилии скажи: «Прости нас!», — а потом сложи все фамилии вместе и полученное число помножь на тысячу буханок хлеба, а произведение — еще на тысячу, и тогда ты узнаешь, сколько проклятий накопилось в банке на текущем счету твоего отца. Измерить их можно только одной мерой: хлебом, хлебом ранних лет; эти годы в моих воспоминаниях окутаны густым туманом; суп, который вы нам давали, медленно колыхался в наших желудках и подымался кверху, горячий и кислый, когда мы по вечерам тряслись в трамвае по дороге к дому, — это была отрыжка бессилия; и единственным удовольствием, доступным нам, была ненависть; моя ненависть, — прибавил я тихо, — уже давно улетучилась, прошла, как отрыжка, давившая когда-то на мой желудок. Ах, Улла, — тихо произнес я, в первый раз посмотрев ей прямо в лицо, — неужели ты действительно хочешь убедить меня, внушить мне, что тарелки супа и небольшой прибавки к жалованью было достаточно? Хочешь этого? Вспомни хотя бы большие свертки в промасленной бумаге.
