Харьюнпяа мало говорил с Сашкой — он видел парня только два раза: в четверг ночью в «садке», сразу после задержания, и сегодня, в субботу, в комнате опознания в связи с допросом свидетеля Эйнара Копонена; он помнил, как Сашка чуть не рухнул, услышав, в чем его обвиняют, и какая безнадежность была в голосе Хулды Хедман.
— Эти мудрствования Кандолина всех ослепили, — сказала Онерва с горечью и усмехнулась. — Но они не стоят и выеденного яйца… Ты только подумай, если бы они хотели убить именно Асикайнена, неужели они не нашли более удобного момента, когда он был весь на виду. А если задумали убить обоих… Они сделали бы это тогда, когда обе жертвы оказались бы рядом. И дураку ясно, что нужна фантастическая случайность, чтобы пострадавшие очутились на одной линии — один во дворе, а другой в доме, у окна. Фейя же был как на подносе. Тут есть только один вариант…
Харьюнпяа внимательно слушал Онерву. Он чувствовал, что она права. Точнее — знал это. Ему уже с самого начала показалось, что здесь какая-то путаница, но он не дал себе труда особенно разбираться в этой истории — ему не хотелось ею заниматься, и он не считал себя за нее ответственным; теперь же он почти возненавидел себя за слепое выполнение приказов Кандолина. Его оправдывало только то, что он привык работать с Норри — а решения Норри всегда были честными и разумными, в них никогда не приходилось сомневаться.
Харьюнпяа хрустнул пальцами — он почувствовал, как что-то в его сознании прояснилось.
— Онерва, помнишь, та свидетельница, которая была тогда в тире, уверяла, что убить хотели ее… Почему она так думала? Потому, что убийцы, как ей показалось, назвали ее по имени. Эту женщину зовут Нюландер. Эйя Нюландер.
— Да. Они кричали: «Фейя!»
— Понятно. Теперь пойдем посовещаемся немного с Кандолином.
— Погоди минутку…
Онерва откинулась на спинку стула и, склонив голову, смотрела на Харьюнпяа; только теперь он заметил, что Онерва причесалась сегодня по-новому — лоб у нее открыт; а ведь он, кажется, никогда раньше не видел ее лба. Это высокий, с красивой покатостью и малюсеньким шрамом лоб. Он посмотрел в глаза своей коллеге — они такие же светлые и ясные и такие же пронзительные, как всегда, но сейчас в них промелькнуло что-то почти насмешливое.
— Ты, наверно, знаешь, почему Кандолин перешел в отдел насильственных действий? — спросила или, вернее, утвердительно сказала Онерва — она не ждала ответа; все знали, как Кандолин года два назад поклялся, что станет самым молодым старшим комиссаром, — по криминальной полиции слухи курсировали не хуже, чем в обществе самых заядлых сплетниц: начальник отдела насильственных действий Ваурасте был единственным старшим комиссаром, который в ближайшее время собирался уйти на пенсию. — Я с ним вчера говорила, — тихо продолжала Онерва. — Он согласился, что в моих соображениях, может быть, и есть известная проницательность… Кандолин употребил именно эти слова. Он предложил изложить все на бумаге, чтобы не забылось. Я это сделала.
