Они держали его за руки, за рубашку. Мишка колотил его маленькими кулачками по затылку. Половик сбился, ящик с ножами и вилками упал на пол.
— Уберите кто-нибудь подальше финский нож!
— Я…
— Нет, Сашка, ты нам теперь нужен…
— Нет, нет…
Потом все умолкли. Один за другим они отпустили его и стояли, тяжело дыша. Хулда встала. Она больше не плакала. Ее лицо стало каменным, словно скала, неведомо откуда появившаяся у них в кухне.
— Кто это сделал? — спросила она тихо.
— Сыновья Кюестиной Руусы.
— Севери и Вяйнё?
— Вяйнё и Онни.
— Та-ак…
Больше Хулда ничего не сказала, да этого и не требовалось. Девочки перестали всхлипывать, Орвокки увела малышей в заднюю комнату, где их плач постепенно затих. Казалось, воздух вокруг стал вдруг хрупким и острым, словно стекло, требующее крайней осторожности в обращении. Все поняли, что должны теперь еще крепче держаться друг друга и не сдаваться.
— В чем дело? Хулда, в чем дело?
Это кричал Старина Калле. Его крик доносился приглушенно — он единственный имел свою комнату, и дверь в нее была закрыта.
— Придется ему рассказать, — решила Хулда. — И спросить совета — что теперь делать…
Остальные молчали, потом закивали головами: хоть Калле уже немного не в себе, но все-таки он умен, этот старый, мудрый человек. И Хулда вдруг будто проснулась.
— Девочки! — воскликнула она. — Вы это в каком виде, бесстыдницы! Алекси, сей момент марш прибираться, и нечего тут… Поправь половики. Ты, Хелли, соберешь ножи с пола и помоешь…
Хулда заметалась по комнате, прибирая вещи и застилая постели, ее негромкое брюзжание ни на минуту не прекращалось, но слушать его было скорее приятно, чем досадно — оно помогало чувствовать, что жизнь продолжается.
— Орвокки, пускай Хилья присмотрит за твоей малышней, а ты садись за телефон. Позвонишь в больницу, спросишь, куда они его отвезли. Не умеешь мужа возле себя удержать… гоняешь его по танцулькам… известно, чем это кончается…
Потом они вышли в прихожую и постучали в дверь Калле — его комната не имела окон и была, собственно говоря, кладовкой, но, когда оттуда убрали вешалку и полки, она стала просторнее. В кухне Калле нельзя было устроить, потому что дети да и все остальные постоянно там толклись — он думал бы, что его уже никто не уважает, раз ему не дают покоя.
— А?
Старина Калле лежал в постели, маленький, сухонький, словно птичка, и щурил глаза от света. Подбородок его зарос серебристой щетиной, в руке он держал карманные часы, точно боялся, что кто-нибудь их украдет. Сашка наклонился к нему поближе.
