— Папа, — звал он меня, — пойдем, я покажу дорогу…
— Не могу выйти отсюда.
— Почему? Пойдем, папа…
— Ее не видно, — сказал я, не умея во сне удержать, охватить, обнять самое нежное, самое доброе, что есть на свете, самое-самое…
— Но я вижу дорожку, пойдем…
* * *
Она разбудила меня резко и сразу, будто вернула, бросила в тягостную тревогу. В темноте я почти видел, как ее колотит от слез.
— Да что с тобой?! — зло крикнул я. — Не смей реветь.
Но крик мой был, наверное, бесполезен. Я испугался. Жутко было в кромешной тьме коридора слышать непонятные судороги слов.
— Можешь ты, в конце концов, нормально говорить? Без этого?… Пожалей себя, ведь я не врач.
Она плакала:
— Извини… я не смогла…
— Что не смогла?
— Это было…
— Где было?
— Там, наверху.
— Не понимаю тебя… Зажгу свет и принесу воды.
— Я не одета.
— Ну вот какие глупости. Чего тебя сильней пугает, мрак, свет.
— А тебя ничто не пугает?
— Самое страшное было и не будет.
— Почему?
— Тебе рассказать?
— Если ты можешь… Почему он разбился?
— Я не знаю.
— Война…
— Чушь!!
— На свете никого нет. Мы одни…
— Ты бредишь.
— Комары… даже комары передохли.
— Но птицы летают!
— Пока летают…
Я вскочил на ноги. Шарахаясь боком о стенку, нажал выключатель… У тахты на полу — согбенная, ослепленная почти не одетая босая женщина.
Ярость овладела мной.
— Покажу тебе комаров-букашек! — орал я, насильно встряхивая, поднимая женщину за руку. — Идем, истеричка, чтоб они тебя заели.
Так я вытащил ее босую на темную поляну, жутковатую ночную поляну среди черного леса. Беспросветная тишина холодила нас. В руке у меня был ее фонарик. Я включил его, надеясь приманить комаров на свет, успокоить взъерошенную, почти голую женщину в тонкой сорочке, тянул ее в черноту, зло ступая в колющую влажную траву.
Наверное, было тепло. Ни звука, ни шелеста, кругом тишина до самых звезд, ярких и тоскливо холодных.
— Их нет, — всхлипнула женщина. — Их нет.
А я злыми своими пальцами слышал, чувствовал, как бешено тикает ее пульс в горячей мягкой руке.
В самом деле, комаров не было. Неистребимых, вечных, надоедливых, невыносимых, неотгонимых, неизбывных комаров нигде не было. И вдруг я увидел на прогалинке среди колючей травы одного единственного черного муравьишку. Или мне показалось? Я упал перед ним на колени, увлекая наземь женщину. Кажется, она вскрикнула от боли.
— Смотри, — сказал я, — живой.
— Кто?
— Муравей.
Он воинственно шевелил черными усиками, ослепленный морем света, застигнутый врасплох на лесной дороге, как подозрительный путник среди ночи под фарами патрульной машины. Сердито махнул одним, другим усиком, поднялся на задние лапки, будто ругаясь последними словами, повернул и побежал прочь в густую влажную травяную тень.
