В общем, я не собирался оставаться в Париже. И обсуждая с Отто предстоящую поездку, мы даже говорили, что не плохо бы раздобыть там, у французов, свежую информацию и литературу. Но я предполагал и не скрывал этого от Отто, что французская компартия, как только я получу с ней связь, может меня задержать.
Мне не хотелось покидать моих берлинских друзей-подпольщиков, притихшую, полуразрушенную, но начинавшую уже восстанавливаться подпольную организацию.
Да, ужасные по своей внезапности и размаху аресты сорок второго, которые начались с разгрома группы Шульце-Бойзена[49], обезглавили нашу группу-организацию и ряд других, более или менее крупных групп берлинских подпольщиков. Мы потеряли тогда многих…
Но был еще Отто, был Фридрих, были другие товарищи. Оставалась техника – все в том же летнем домике Макса Грабовски.
Деятельность группы-организации восстанавливалась. И мне жаль было покидать берлинских друзей-подпольщиков. Ведь с Фридрихом и Отто мы много пережили и очень сдружились. Наша дружба была воплощением великого интернационального антифашистского братства. Для меня эти люди были первыми гуманистами в этой каннибальско-шовинистической «Новой Европе».
Но я не мог не уехать. В душе я уже начал обманывать моих друзей, становился с ними неискренним.
Боясь обидеть их самолюбие, я не хотел говорить, что антифашистское движение в Германии, на мой взгляд, не поспевает за изменяющимся не в пользу бесноватого фюрера положением, и что корни мещанского филистерства, бездумья и приспособленчества глубоко проникли во все слои немецкого народа.
Я считал, что одних наших листовок и агитации сейчас недостаточно, что надо воевать, а не проповедовать, убивать, перед тем как быть убитым.
А наша группа не имела специальных заданий, не имела радиосвязи, не была вооружена. Именно последнего мне и хотелось.
И я считал, что во Франции дела веселее, там не топчутся на месте. Там действуют. Маки́[50]! Там настоящий «Внутренний фронт».
Отто все понимал и все же не хотел терять меня для организации. На одно из последних свиданий он пришел не один, может быть, чтобы показать, что организация живет, несмотря на потери.
– Эрнст, – назвал себя стройный брюнет в щегольской офицерской форме вермахта.
Но, Бог мой, какой это произвело эффект! Бедный доверчивый Отто, ты, наверняка, ошибся! Может ли быть нашим, подпольщиком, офицер вермахта? Разве не предатели родины все, надевшие мундиры врага?!
На полупустой открытой террасе кафе где-то в Нойкёльне, где мы присели, я с минуты на минуту ждал ареста. Я никак не мог заставить себя смотреть в глаза офицеру и даже не подал ему на прощание руки.
