Ведь только вчера я ничего о ней не знал. Вчера я завернул не без опаски, после долгого перерыва, со всеми предосторожностями разузнав, что здесь все пока тихо, на чердак к Жоржу, и тут ворвалась она. Только что с поезда, из Парижа, вместе с балетной труппой какого-то театрика. Ворвалась и, не замечая меня, бросилась обнимать Жоржа, старого парижского дядю. Он ее знал еще девочкой, дружил с ее отцом.
Наобнимавшись всласть (везет же Жоржу!) и непринужденно и мило познакомившись со мной, начала говорить о Париже, который ждет своего часа – часа «Аш[47]», томится, волнуется, ненавидит бошей. А она их ненавидит всей душой. Что они там, проклятые, в России делают! О, как она их ненавидит! «Была бы бомба, – решительный взгляд на меня, – я ее им в их жирные пуза со сцены бы бросила!».
Я опустил тогда глаза и увидел ее стройные ноги. Она болтала ими, сидя на кровати Жоржа. И передо мной проплыли окровавленный костюм и рубашка Герберта, которые выдали его матери. Он тоже был красивым, смелым. И мне стало страшно за Люсю.
И тогда, не поняв моего смущения, она принялась за меня.
– Вы же русский, Алексей. Разве у вас не болит сердце за Родину? Что вы все здесь делаете? Вы же работаете на немцев!..
Я уже был неравнодушен к ней. И благодарен за все, что она принесла сюда с собой, в эту темницу.
Но я не представлял ее себе в роли террористки, бросающей бомбу, как мячик, со сцены.
И поэтому, ни словом не обмолвившись о том, чего ей не полагалось знать, и, прощая ее колкости, долго говорил о патриотизме, о любви к России – родине ее предков и о любви к родному народу.
И весь тот новогодний вечер на чердаке мы сидели рядом, и на нее, как на видение из далекой довоенной жизни, с восторгом смотрели мои друзья-вернетовцы и притихшие подшефные морячки.
Были дружные тосты, звон стаканов и кружек с дешевым шипучим пивом. За Победу! За встречу на Родине! И, конечно, за русских женщин!
В августе сорок третьего я собирался в Париж в десятидневный отпуск. Уезжал почти последним. Клименюк, Тарасыч, Лейбенко, Миронов были уже там. Никто из них не возвращался.
На опустевшем чердаке оставался только весельчак Миша Дробязгин. Он не мог уехать без Полины.
Уехал Марио и еще раньше Жозеф.
Я давно планировал этот отпуск. В Арбейтсамте[48], в русском отделе, при получении выездных документов отпускника, я мог, не кривя душой сказать, что в Париже меня ждет невеста. После той новогодней ночи Люся писала, что ждет меня. И мне очень хотелось ее увидеть. Только увидеть и совсем ненадолго. Я все уже решил. Я знал, что до конца войны, до Победы, мы не сможем стать мужем и женой.
