Князь Вячеслав действительно присылал за дочерью, но Анна Хотовидовна велела ответить, что княжна еще не готова и выйти не может. Тогда он сам поднялся в горницы, где Прямислава в старом монастырском платье сидела, глядя, как готовят ей наряды. Рядом с ней устроилась Крестя; при виде князя она смутилась и попыталась спрятаться за спину Зорчихи. Вячеслав ничего не знал о том, что почти всю дорогу от Берестья его дочерью считали никому не ведомую апраксинскую послушницу, но Крестя отчаянно стыдилась невольного обмана, считая себя чуть ли не самозванкой. Как Прямиславе теперь, по здравом рассуждении, было стыдно вспоминать свое смятение и горячие объятия Ростислава, так и Крестя, опомнившись от приключений, терзалась из-за того, что надевала, будучи послушницей, мирское платье. И как Прямиславу мучило тайное, в самую глубину загнанное сожаление о том, что пережитое никогда не вернется, так и Крестя, может быть, чуть-чуть жалела о богатстве и чести, которые показались вдруг в сумерках ее навсегда решенной судьбы и снова растаяли.
– Давай-ка поговорим с тобой, душа моя! – сказал князь, когда женщины, поклонившись, усадили его на покрытую ковром лавку. – Вчера-то поздно было, я не стал утомлять тебя. Отдохнула ты? Как спалось дома? Ты ведь сколько лет здесь не жила – тебе мой дом как новый! Ну, жених не приснился?
Он улыбнулся, но глаза его остались невеселы и внимательно вглядывались в лицо дочери. Вячеслав тоже с трудом узнавал свою девочку в этой высокой, статной красавице, но все яснее видел глаза покойной княгини, которую преданно любил всю жизнь. В детстве Прямиславы это сходство едва намечалось, а теперь словно бы сама Градислава Глебовна смотрела на него – совсем юная, почти такая, какой он узнал ее в далекий день свадьбы.
– Ах, как оно неладно вышло, – проговорил Вячеслав, забыв, что собирался сказать. – Неладно… – Накрыв широкой ладонью руку дочери, он стал слегка поглаживать ее, и мысли его унеслись в тот далекий зимний день, когда полоцкую княжну Градиславу привезли к нему в Киев, где он тогда еще жил при отце и где впервые увидел румяное от мороза девичье лицо под красным платком и шитым очельем. – Мы с матушкой, душа моя, всю жизнь прожили в любви, по завету Божьему… Ни я других жен не знал, ни она других мужей не знала, и мы друг друга любили, как будто на свете других никого и не существовало. Истинно, как Адам и Ева в раю… Не знаю уж, видит Бог, в чем я согрешил, что твой брачный венец не благословил Господь… Видно, за сребролюбие я наказан – не любви для тебя искал, когда сватал с Юрием, а себе мирского благополучия. А что оно такое? Пыль и тлен! Вот и рассыпалось все, как дом на песке… Я перед тобой виноват, душа моя, каюсь, прости!
