Лимон снова приник к биноклю. Но больше никого не увидел.
— Кто слез?
— Как будто маленький такой человечек. Только голова огромная. Весь в ремнях…
— Тебе померещилось.
— Да хотелось бы… Ладно, надо заканчивать, ты прав, командир.
Они забросили в кузов коробки с маслом и пошли за консервами.
Лимон сначала высунулся на улицу сам, осмотрелся — никого. Чёрная обезьяна по-прежнему распласталась на крыше, но вроде бы не обращала на него никакого внимания. Тогда Лимон откатил створку ворот, выпустил грузовичок, закатил створку обратно и пожалел, что её никак нельзя заклинить. Вернее, нельзя надёжно заклинить. Кое-как — можно, но это не выход.
Илли теперь сидела в кабине, Лимон залез в переполненный кузов, встал на колени на штабель коробок, покрытых толстой чёрной плёнкой, опёрся на дугу безопасности так, чтобы автомат удобно было держать в обеих руках, подумал: ничего не забыли? Вроде бы ничего…
— Той же дорогой? — спросил Порох.
— А ты знаешь другую?
— Мимо гимназии, по набережной.
— Ну, давай.
Там был дом Пороха. Лимон, кажется, понимал: Лей не хотел заходить внутрь, но не мог на него не посмотреть — может быть, в последний раз. И потом: а вдруг чудо?..
На улице, ведущей к набережной, стояли несколько очень старых купеческих домов; когда-то эта сторона была не военной, а купеческой; после войны товарный двор, например, почти без переделок приспособили под казармы горной стражи. Вот эти дома сохранились тоже, только там не жили: в одном были редакции обеих городских газет, в другом — телестудия, в третьем — профсоюз солекопов (через речку от Шахт и довольно далеко от моста — видимо, не очень ладили солекопы со своими лучшими представителями…); а в двух домах у самой реки размещались какие-то секретные службы: дома эти были обнесены с трёх сторон новыми высокими заборами с колючкой поверху, нижние окна были зарешёчены, а окна верхних этажей прикрывали стальные жалюзи. Входы охраняли суровые неразговорчивые гвардейцы…
Похоже, что и в этих домах что-то жгли, причём совсем недавно, и жгли не бумаги: воняло горелым мясом… Двери того дома, что слева, были распахнуты настежь, и Лимону показалось, что внутри он заметил странное шевеление — но машина катилась довольно быстро, а у него не было ни малейшего желания тормозить, возвращаться, идти что-то выяснять… Опять накатывала тоска и апатия.
Уже никогда ничего не будет так, как раньше. Никогда и ничего.
Война? Или что-то хуже войны?
Он произнёс эти слова про себя и ужаснулся, потому что каким-то чутьём постиг — именно
