Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за старинным письменным столом восседал Паук.
В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу того человека, который запомнил сын: почему-то, кстати или некстати, вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал интересные сказки.
Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет и с тех пор они не виделись…
Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые, улыбаясь, уставились на Монаха, просвечивая его, словно рентгеном, своим острым взглядом. Но это казалось пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху даже показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.
Впоследствии он неоднократно вспоминал эту сцену и по коже пробегала волна нервного напряжения. Никогда в будущем ему не приходилось испытывать ничего подобного. Что же это было? Может быть, страх? Но нет — бояться Фомин перестал давно. Тогда что? До сих пор он не находил ответа на этот вопрос.
Все же он тогда не отвел глаз, потому что знал — это может дать повод усомниться в его честности.
В душе оставшись довольным от первой встречи с сыном, которого не видел больше десяти лет, Паук встал и, подойдя, обнял того:
— Здорово, бродяга. Вот и ты выбрал для себя этот путь…
В ответ Монах не смог вымолвить ни слова, а лишь крепче прижал к себе щуплую фигуру отца.
Державшим зону блатным Фомин пришелся по сердцу. В общем и целом приняли его хорошо, и не потому, что он был сыном «смотрящего». К слову сказать, Паук не сделал бы для Валеры никакой скидки, окажись что не так.
Отталкивала от Валеры людей лишь излишняя жестокость.
Однажды, когда отряд вернулся с работ, один из «мужиков» по ошибке плюхнулся на кровать Монаха в грязной одежде.
Фомин подошел и зло уставился на него. «Мужик» поспешил встать, но на одеяле остались следы опилок.
— Что же ты, тварь, своим говном мне иконку обфоршмачил? — сквозь зубы процедил блатной.
— Извини, Монах, попутал, — попытался оправдаться тот, — я сейчас почищу. Да потом не пидер же я какой, чтобы тебя этим унизить.
— Был не пидер, — криво усмехнулся Валера и, не замахиваясь, ударил «мужика» под ребра так, что у того сперло дыхание и на глаза навернулись слезы.
