— Петь, че ж молодые нынче делали?
Петр Парфенов — и вся порода их — ходит аккуратно, чисто. Без бабы столько лет прожил, а пиджачишко его затертый, но не засаленный, штаны — с подобием стрелок. Неторопкий он, Парфен, наивный и сроду ничего скрывать не умел. Отвечает:
— Да че ж… Женька поднялся в пять утра, завел «ЗИЛ» и уехал — у него наряд возить зеленку на ферму. Поле за Ельниками косят… Я, пока скотине подавал, гляжу — и Наташка встала. Говорю: Наташк, ты че будешь делать? «Борщ варить». Ну ладно. Картошки начистила, капусты кочан свернула с грядки, чугун взяла; я спрашиваю: тебе развесть огонь во времянке? «Не, я сама». Гляжу — развела. Вроде все собрала, засыпала как надо; я поливал; насос не заладил, разбирал да собирал. Времени порядочно прошло.
— Наташ, — говорю, — борщ готов?
— Не, не готов.
Опять я скотину обошел, у свиней почистил, уже припекало хорошо, уморился.
— Наташ, — говорю, — борщ готов?
— Не, — отвечает, — не готов.
Я прямо аж к чугуну подошел:
— Че ж оно такое? Он у тебя кипит?
— Кипит.
— Так, может, он готов?
— Нате, — говорит, — попробуйте, сами увидите, что сырой.
Я хлебнул — и правда: что-то не то. Так и ушел, она не сварила.
— Ты че ж, Петь, нынче и не ел? — ужасается одна из баб, Хомчиха.
— Не-а, — виновато-обиженно говорит Парфен.
Народ кто смеется, кто успокаивает:
— Подожди, научится.
— Молодая еще.
— К Женькиному приходу настряпает.
А Семен с луга советует:
— Сел бы, наелся сала с яйцами, и все дела.
Парфен оправдывается:
— Неудобно как-то отдельно. Баба в доме, семья.
— Семья, — поддевает Ванька-Скалозуб, — а папой она тебя называет?
Парфен смиренно признается:
— Никак пока не величает. А Женьку зато, — он подделывается под Наташкин ласковый голосок, — Женюся, Женечка; будто он пупсик какой. А сама, — и тут невольно выдает главную свою обиду, — дружила с другими, на моей же лавочке еще весной любовь крутила, а Женька явился с армии — прыг ему на шею…
— …И в дамки, — поддерживает его Степа Зотов.
— Ничего, — успокаивает Парфена Андреевна, с которой он когда-то, в молодости, лет сорок назад, гулял, — главное, чтобы они друг друга любили, и нам с ними тепле´ будет.
Неожиданно подает голос древняя старуха Марычева, про которую все думали, что она дремлет. — Пусть молодежь живеть, — скрипит Марычева, — у них свои понятия.
Тут уже ничего не прибавишь. А машины с хлебом все нет и нет.
…Дунина задумалась в пустом магазине. Сначала она смотрела сквозь мутное стекло на собравшихся вокруг Парфена стариков, пыталась прислушаться. Но звуки сюда, в скучную сумеречную прохладу, не долетали. Тогда Дунина загрустила. Она была некрасива, неловка, и никому, кроме очень пьяных мужиков, не нравилась; никто не пытался с ней шутить, заигрывать. Раньше она была молодой, ходила на танцы, на что-то надеялась; и в клубе, когда Женьку Парфенова провожали в армию, он, хмельной, с ней танцевал — девушки у него еще не было, а она решила его дождаться. И ей нетрудно было его ждать, мечтать о нем, быть ему верной. А он вернулся и даже о ней не вспомнил…
