Уже через несколько часов вздрагиваю от стука в дверь, на пороге Ангел в своем белом пушистом домашнем халате.
— Ой, детка, прости, я тебя разбудила? Ты еще хочешь по магазинам пройтись? Если да, то нам надо скоро выходить…
Она смотрит на меня, а на моем лице будто сошлась вся боль последних трех месяцев, превратив его в подобие маски страдания. Не знаю, что и делать, не могу понять, с чего это тот мужчина на пустоши меня расстроил, но он — расстроил. Он узнал меня. Мне что, и спрятаться уже негде? Ангел садится на край моей кровати, я, поднимаясь, сажусь в постели… и снова принимаюсь всхлипывать, издавая прямо–таки животные звуки, которые разносятся по всему дому, и это тот случай, когда мне безразлично, что могут подумать люди. Подаюсь вперед, складываясь пополам, и с силой сжимаюсь, стараясь унять боль, а Ангел только и может, что сидеть и следить, а когда наконец–то горе немного притупляется, она берет мою руку и держит ее, по–прежнему ничего не говоря. Так сидим мы очень долго, потом я утираю глаза и произношу, насколько только получается бодро:
— Я буду готова через десять минут, тебя это устраивает?
— Само собой, — говорит Ангел, — коль скоро ты решилась, тогда айда на выход, детка. — И меня поражает, что она и не пытается меня утешить, в порядок привести, а просто принимает такой, какая я есть, — жалкой и сентиментальной.
Мы отправляемся, как называет это Ангел, «на запад», это напоминает мне об «истэндцах»[15], я и не знала, что люди и на самом деле так выражаются. Изо всех сил стараюсь привести чувства в норму, быть нормальной, позволить укорениться во мне очевидной нормальности других людей. Идем по Оксфорд–стрит, мимо дисконтных магазинов и ошеломленных туристов (и это Лондон?), мимо сетевых розничных магазинов и лавок, торгующих мобильниками, пока не доходим до «Селфриджез», который намного больше и оживленнее, чем его тезка в Манчестере. Ангел, похоже, тут известны все ходы и выходы, и мы поднимаемся на эскалаторе на второй этаж, где она набирает мне одежды, которую сама я и не подумала бы выбрать. Судит она толково, и, глядя в зеркало, ловлю себя на мыслях: да, пожалуй, Кэт Браун носить такое стала бы, — только все равно мне не по себе, какое–то странное ощущение предательства испытываю от столь легкомысленного занятия, от примерки одежды, и еще гнетет мысль о трате денег, необходимых мне для выживания. Продавщиц мы не интересуем, уже поздно, работа всем им обрыдла, разглядывают свои идеально наманикюренные ногти, дожидаются, когда настанет пора идти домой, поэтому мы по большей части оказываемся предоставленными самим себе. Ангел знай себе таскает кипы нарядов в маленькую кабинку примерочной, укрытую по старой моде за большим, в полный рост зеркалом. Ангел знала, что отыскать, крошечное серое помещеньице выглядит тут неуместным, эдаким возвратом к менее показушным временам, прежде тут располагались роскошные раздевалки с огромными зеркалами в резных рамах и толстенными непроницаемыми занавесями, за которыми копошились множество худющих девиц в дорогом нижнем белье. Ангел знай себе носит и носит всякие наряды мне на примерку, и вскоре примерочная под завязку забита всякой одеждой. Послав мысленно к чертям собачьим былое нежелание, меряю все, что приносит Ангел, как бы дерзко оно ни смотрелось. То, что раньше я порыдала, похоже, сняло тяжесть, может, слезы, наконец–то выплаканные, пошли мне на пользу. А потом откуда ни возьмись вспомнилось, как я в последний раз ходила по магазинам (совсем незадолго до) с мамой, и сделалось больно: боже мой, я ведь и ее бросила. Поверить не могу, что до сих пор даже не думала ни о ней, ни об отце, даже там, в Манчестере, когда бежать готовилась, не думала, каким ударом это и для них явится. До сих пор я только о том и думала, как там Бен с Чарли, а больше всего — о самой себе, конечно. Что, черт возьми, со мной неладно?
