Я прекрасно помню Майо маленьким: одно из первых моих воспоминаний — ему почти три года, и я сажаю его на трехколесный велосипед. Потом — на фотографиях в начальной школе. Хотя я давно их не пересматривала, они сохранились в моей памяти: Майо всегда был самым худым и самым смешным из всех. Мама хранила фотографии в альбоме, обтянутом зеленой кожей, я не решилась его выбросить. Но пока я не готова к тому, чтобы увидеть маленького Майо. Надеюсь, у нас будет маленькая Ада с веснушками как у Лео.
Я благодарна Лео за то, что он не спрашивает, почему я снова пригласила его в гости, — я не смогла бы ответить ему. Кажется, он и не собирается спрашивать меня. Возможно, в его дружной семье в Лечче принято ходить на обед к теще, когда жена в отъезде.
— Пармезан к орекьетте не пойдет, верно? — спрашиваю я. — Но у меня нет ни овечьего сыра, ни соленого творога.
— Совершенно не представляю. Я — не типичный апулиец, даже не знаю, как готовят орекьетте.
Лео в Болонье десять лет, а раньше жил в Риме. Вероятно, он уехал из родного города еще раньше, чем я из Феррары. Интересно, каким был Лео в двадцать лет?
— Что ты делал в двадцать лет? Как выглядел? — спрашиваю я.
— Изучал право в Риме, — отвечает он после недолгой паузы, — был безнадежно влюблен в Кристину. Толстый, толще, чем сейчас. Грузный, скажем. А ты?
— Нервная. Осиротевшая. Но худая.
Лео улыбается, ослабив узел на галстуке, смотрит на Рыжика, который устроился на буфете рядом с ним — изучает. Я хочу рассказать Лео, что, когда умирала мама, я попала в криминальный мир, только оказалась на стороне преступников, но он меня опережает:
— Где жили твои бабушки и дедушки? Чем занимались?
Неожиданный вопрос ставит меня в тупик. Интересно, зачем это ему? Хочется спросить, но он же не спрашивал меня, почему я его пригласила.
— Представь себе, не знаю. Родители никогда мне о них не рассказывали.
Я действительно почти ничего не знаю. Отец иногда шутил, что все его родственники были ненормальные из–за конопли, которую выращивали в Ферраре, или что–то в этом роде. Он был единственным ребенком, его родители рано умерли, знаю, что у них были земли и дом в Ферраре, в котором я выросла. Мамины родители — бабушка была родом с Сицилии, дедушка — из Триеста, профессиональный военный, полковник авиации.
— И тебе никогда не хотелось узнать о них больше? — спрашивает Лео.
— Ты считаешь, это странно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
— Да, немного странно.
— Моя семья была — Майо и мама с папой. Мы четверо, мы всегда были вместе. Только мы. И когда они умерли… я осталась одна, единственная уцелевшая. Многие годы моей главной целью было выжить и вырастить Антонию, вместе с Франко. Его семьи тоже для нас не существовало. Мы — как потерпевшие кораблекрушение. Но, знаешь, у нас много коллег в аналогичной ситуации, особенно иностранцев. Франко какое–то время работал в Провиденсе, преподавал историю, и мы поехали с ним. Тони была еще маленькая. Возможно, она тебе рассказывала, мы прожили там два года. В Америке нет этой мании родословной, как у вас в Италии, — если помнят больше одного поколения, уже хорошо.
