Студенило к ночи, снег опять засахарился, хрупко кололся под подошвами. Сбоку, за бугром, слышался собачий брех. Обтыканная хворостом — метили во время снегопадов, — туда извилисто сползала дорога. Плакал, не поддаваясь Шуриному укачиванию, ребенок. Пока двигались к бугру, завели разговор:
— Зовут тебя как? — спросил Иван.
— Митькой.
— Лет сколько?
— Одиннадцатый уже.
— А батя где же?
— Погибший он. В Венгрии.
— А мать?
— Померла ишо летось. От тифу.
— Писать-читать ты можешь?
— Не. В школу не успел пойтить…
— Ничего, еще ученым станешь, — Иван легко хлопнул по его худенькому плечу.
Митька покачал головой, тихо ответил:
— Не стану… Я повреженный.
— Наголодовался, понятно, — сказала Шура.
— Как разволнуюсь, так заик берет. И рахитиком болел. У меня, глянь-ко, и зубов нету, — открыл рукой рот, пощупал пальцем розовые десны и стеснительно засмеялся.
— Выбили?
— Не, сами вывалились. Три года соли мы не видали. Удобрений поели пропасть, что, ай вы не знаете?
— Я знаю, — сказала Шура.
Дорога перевалила через бугор. В лощине, уже облитой бледными сумерками, лежала деревенька. Хат сорок было. Кое-где над крышами ветер ерошил дымы, валил их к земле.
Митька, глянув на дымы, сказал:
— К теплу.
По ту сторону деревни высоко вздымался заснеженный берег, а дальше, окаймленная кустами, едва угадывалась река и шла далеко в пространство.
— Что за река? — спросил Иван.
— Угра, — сощурился Митька. — Как бы лед днями не стронулся. Вздувает, вишь.
Тропинкой подошли к хате. Была она хоть и не новая, но еще крепкая. Глядела весело на дорогу, окна с резьбой в наличниках.
Ветер с одной стороны разворошил сгнившую солому на крыше — голо торчали стропила. Сенечная дверь не висела на петлях, а приставлялась; петли соржавели, червленая краснота от них растекалась по растресканным притолокам — сказывалось отсутствие мужских рук.
Под окошком, зябко встряхивая сырыми ветвями, чем-то подраненная у комля, стояла тонкая молодая рябина.
XVII
Хозяйка была Мария Кузьминична, женщина лет тридцати семи, большая, с широким лицом и молчаливая на редкость. Она только сказала, когда вывалила на стол чугунок вареной картошки в «мундире», что село зовут Большие Курыли, а совхоз — «Парижская коммуна», что директор — Микешин, человек непьющий и не кричит, тихий вроде, а глаз тяжел и хмур — прислали год назад.
— С ним дело не поднимем, — сердито добавила она, оглянувшись на дверь, словно Микешин мог подслушать.
На печи в хате сопел старый дед, отец Марии Кузьминичны; он доживал свой век, почти не показываясь на улицу. С фотокарточки глядел ее муж — курносый мужчина с косматой гривой: в веселую голову цокнула пуля где-то под Варшавой. Детей у нее не было, она обрадовалась пришельцам, как близкой родне, и суетилась около стола.
