Он вернулся в вокзал. Шура не спала, к чему-то прислушивалась, на лице ее застыло выражение напряженного внимания. Шепнула:
— Тише, я с ним замучилась.
— Ревел?
— Ага, кажись, заснул.
Иван достал и дал ей сухарь.
— На, пожуй.
Шура стала тихонько жевать. Солдат со страшными, туго переплетенными на лице шрамами сверлил комнату одним маленьким, но незлым глазом, говорил, сильно окая:
— Пойду учиться. Я хорошо успевал в школе. В институт поступлю.
Он замолчал, задумался и отвернулся к окну.
Кто-то шумно вздохнул, ругнулся и плюнул.
Человек в кожаной куртке, с обмотанной бинтом головой под заячьей шапкой, маленький, носатый, сел на скамью и, глубокомысленно посмотрев на Ивана, сказал:
— Европа умрет с голоду. Она будет кушать лягушек.
Толстый дядя с озабоченным лицом и вставными зубами просипел, словно шланг, готовый смыть человечка:
— Бросьте каркать, черт побери! Главное — мы победили!
Пришла румяная крупная девушка в вязаном платке и с выражением гордой самоотреченности в лице, взяла под руку изувеченного, и они пошли куда-то.
Иван и Шура тоже вышли следом за ними на улицу.
— Его огнемет подкараулил, — Иван оглянулся: двое медленно уходили в обратную сторону, исчезли за развалиной. Еще две жизни во взбаламученном океане, две судьбы.
Туманное, сырое ползло утро. Где-то еще далеко, в невидимых полях, сторожко, на цыпочках, капризничая, подкрадывалась весна.
На липах сидели вороны, они звонко орали, крики их будили пустоту пространства и побуждали что-нибудь делать или двигаться. Снег чернел, источал запах талой воды, в лужах хрустел ледок, крошился под ногами.
Иван выгибал грудь, веселел без причины. Хорошо было идти, воздух ядренил молодые мускулы. Около груды кирпичей Иван нашел согнутый, но не обгорелый гвоздь, подержал его, рассматривая, на ладони, положил в карман.
Шура спросила:
— А зачем?
— Соржавеет, а вещь нужная. Пригодится.
— Куда мы пойдем-то?
И тут неожиданно возникло перед ними то, что заставило их остановиться, о чем тайком думали, — на облупленной фанерке над дверью изрешеченного пулями кирпичного дома было ровными буквами написано: «Детясли».
XIII
Из дома через пустырь, обсаженный тощими березками, стремглав пробежала девушка в белом халате; оттуда потащила бидон, вероятно, с молоком.
Они молча и нерешительно пошли по усыпанной крупным песком дорожке. С крыльца им навстречу полоснули разноголосые детские крики.
Мальчишка на руках у Шуры живо откликнулся плачем.
В маленькой комнате, где стояли большие продовольственные весы и накрытый чистой льняной скатертью стол, сидела на табурете пожилая, с рябым некрасивым лицом женщина и, держа торчмя обкусанную школьную ручку, что-то старательно писала в журнале. На вошедших подняла лицо, посмотрела холодно и мутно. Под глазами рябой темнели круги, и морщин было много на нестаром, но заработанном, поблеклом раньше времени лице ее.
