— Принцы и тогда уже были большой редкостью. Особенно эльфийские. — мне вспомнился тот печальный юноша из Языкова. Он явно не тянул не только на рыцаря, но даже на оруженосца. Паж, не более. Но письмо его принцесса хранила.
— Кстати, Елена. В Вашей истории о сокровищах есть одна нестыковка. Вы говорите, что ценности пропали из усадьбы в семнадцатом. Но ведь летом восемнадцатого, когда в крае установилась власть белых, была возможность их беспрепятственно забрать.
— Может, потайные подвалы показались более надёжными, чем симбирский дом.
— Тогда, значит, единственным хранителем тайны оставался управляющий. Куда он потом делся?
— Ещё несколько лет прожил в Тереньге, потом уехал. Его фамилия была Зольдберг. А вот и моя Тереньга. — увидев, что я пытаюсь отыскать глазами барский дом, Лена добавила, — его не видно с дороги. Он вон там.
Я придвинулся, чтобы разглядеть и невольно на миг прижался к ней. Когда я выносил Ленину сумку из автобуса, захотелось сказать, что-нибудь приятное:
— Ваши духи пахнут ветром, который дует с ирландского моря.
— Мои духи закончились ещё перед новым годом, — засмеялась она.
VII. На графских развалинах
Об этих кладах записи есть: там написано, где клад зарыт, каким видом является и с каким зароком положен… Эти клады страшные…
Павел Мельников (Андрей Печерский). В лесах.
Удивительное дерево — сосна. Нет для неё ни зимы, ни осени. Трещит ли мороз, льют ли холодные ноябрьские дожди, она равнодушно зеленеет посреди всеобщего царства увядания. Недаром, где-то на Востоке, её считают символом бессмертия. Не мрачноватую тёмную ель, а лёгкую светлую и в то же время могуче непоколебимую сосну.
Усадьбу Перси-Френч засадили именно сосной. Как рассказал мне словоохотливый вельяминовский старожил, было это уже после войны. Сама усадьба долго стояла заброшенной, потом её разобрали на кирпич. Построили в деревне клуб, ещё что-то. Когда это было, уже никто не помнил. Подошедшая на наш разговор старушка соседка только качала головой:
— Родители наши ещё что-то знали, а мы уже ничего не застали. Я ещё помню дубовый лес вон там, на горе, где была усадьба. Его в войну весь вырубили. Тот лес, что сейчас уже после войны сажали. А усадьбу я уже не застала.
Бабушке было крепко за семьдесят. Значит, тридцатые годы она еще помнит. Другой собеседник был помоложе её лет на пятнадцать:
— Я те сосенки, что сейчас на усадьбе, и сажал, ещё школьником. Там пустырь был. Щебёнка, ямы — пахать нельзя. Вот и засадили сосенками.
