– А Сельвинский?
– Нет, Сельвинский в этот момент, не помню даже, работал ли в Литинституте, у меня не было с ним никаких близких отношений. После был момент, в 60-х, когда мы вместе семинар вели, но я был у него так, на подхвате. Реформатский же обратился к одному из своих знакомых, хотя он этого знакомого в 20-е годы жестоко критиковал за какую-то теоретическую книжку, но по его рекомендации меня все-таки приняли обратно. Хотя как можно не принять человека, который вернулся с войны?!
– А что это за человек, которого критиковал Реформатский, но который в итоге обеспечил благоприятный исход?
– Это был Михаил Степанович Григорьев, не очень видный театральный критик и литературовед, работавший в Министерстве высшей школы.
– Кто мастером стал?
– Сначала, пока я стихи писал, мастером был Владимир Александрович Луговской, позже я написал о нём небольшую книгу.
– Это уже когда восстановились?
– Да, а потом, когда я в основном стал заниматься критикой, у нас был семинар, которым руководила Вера Васильевна Смирнова.
– Почему перешли с поэзии на критику?
– Мне просто стало казаться… У нас был довольно дружный курс, ко мне относились очень хорошо, но я чувствовал какой-то холодок к моим стихам. Как-то я почувствовал, что не то выбрал.
– Вы же тогда понимали, то, что критик – это не всегда в прямом смысле критик, а иногда – орудие сведения счетов каких-то, инструмент пропаганды?
– Слава богу, это меня миновало. В каких-то кампаниях если я позже и участвовал, то, смешно сказать, скорее объектом критики, чем субъектом. Вы знаете, у меня были знакомые, которые при самых тяжелых условиях сохранили всё-таки… мало сказать хладнокровие, но я бы сказал даже благородство. Здесь для меня тоже каким-то ориентиром был Александр Трифонович Твардовский с его этой фразой в первой же главе «Теркина»: «А всего иного пуще / Не прожить наверняка – / Без чего? Без правды сущей, / Правды, прямо в душу бьющей, / Да была б она погуще, / Как бы ни была горька». Я даже думаю, грешным делом, что некоторое предрасположение к тому, чтобы, громко говоря, от всего сердца принять эти строчки и в какой-то степени сделать их для себя правилом, было у меня если не отродясь, то довольно рано. Почему так – не знаю. Может быть, у меня были какие-то очень симпатичные люди среди родственников, которые честно прожили свою жизнь…
– Но семья, кстати, интеллигентская?
– В общем – да. Хотя дед Осип Ефимович вышел из крестьянства, довольно жёсткий был человек, прошедший Первую мировую, раненный, служивший потом в белой армии, дальше след его потерялся. А среди других моих ближайших родственников было несколько человек очень хороших врачей, очень хороших. Вот мой дядя Николай Краевский – я упоминал, что от него узнал про начало войны – потом стал академиком медицины. Профессия у него была довольно страшноватая. Он был патологоанатом. Так что позже посмеивались, что я тоже немножко близок к этой профессии… в литературе.
