– Так ты, Ермола, перенял ту фряжскую службу? – без укора спросил Андрей.
– Выходит, перенял. Треклятый грек вновь той грамотой отцовой пугал. Это ведь он Данилу Борисыча натравил на Владимир, а через меня письмо ему переслал! Отец перед смертью исповедался в своем грехе. Мне тоже рассказал. Велел, если снова заявятся, к князю идти и каяться, не жалеть отцова имени. Ему-то уж все равно. Ну а мне каково? У князя еще один мальчонка помер. Единственный теперь и остался… Испугался я, Андрей. – Ермола повесил голову.
– И в другой раз испугаешься? – монах жалел его.
– Да уж теперь нет! – купец поднял горячий взор. – Хватит, отбоялся. К князю пойду, и пусть хоть под меч меня отдает… А грек тот будто бы в Звенигороде теперь, при дворе Юрия Дмитрича обосновался. Уж какие он там сети плетет, не ведаю.
– У князя Юрия? – Андрей задумался.
Ермола тем временем снова выглянул в сени:
– Мотька! Сей же час неси резной ларец из верхней горницы, что в красном углу.
Затем с мрачностью в голосе спросил:
– А младени Софьины, как думаешь, Андрей, впрямь от чародейства мрут?
– На то воля Божья, – безмятежно глянув, ответил иконник, – а не бесовская.
В дверь чуть погодя тиснулся сенной холоп. Ермола принял от него изузоренный резцом ларец.
– Исполнил я твою просьбу, Андрей. Хоть и не надеялся тебя увидеть, а вот, сберег. Возьми. Как покаяние мое.
Отдав ларец, он вновь водрузился на скамью и, довольный, наблюдал, как засветилось радостью лицо иконника. Андрей вынул из ларца камень чуть поменее куриного яйца, сиявший васильковой голубизной. Распрямил ладонь и с тихой улыбкой любовался дивной лазорью. В ларце лежали еще два камня, немногим меньше, один светлее, в тон придорожного цикория, другой темнее, как бархат летнего неба против закатившегося солнца.
– Ермола!..
Глаза иконника сияли той же, отраженной, синью. Купец замахал руками.
– И не благодари! Ты мне душу всю вынул, а теперь на место вернул. Люблю ведь я тебя, Андрей. – Он потянул носом и отвернулся, стыдясь слез. – Сам не знаю за что, а люблю.
Монах, поднявшись, в пояс поклонился ему.
– Пойду я?
– Иди, иди. Забирай свою лазорь, пиши образа. Свет, он же всем нужен…
Андрей достал из сумы чистую холстинку и завернул в нее три лазоревых цвета. Спрятал поглубже. Ларец оставил на лавке.
– Прошу, Ермола, не сказывай никому, что видел меня.
…От Ильинского крестца Андрей повернул вправо, к Никольской. Шел мимо торговых рядов, уже редеющих тут, на окраине великого московского торга, но все еще шумных и многолюдных. Хмурая непогодь, поливавшая землю две седмицы без просвета, ушла, оставив обильные грязи. Глянуло и пригрело солнце, а городской люд тому и рад. Справляют свадьбы, не дождавшись Покрова, на гуляньях ловят последнее тепло. Берегом Москвы-реки идут по скользкой земле стенка на стенку и со смехом валяют друг дружку в глинистой жиже. В торгу, толкаясь, торопятся запасти на зиму все, чего в своем дому нет, нужное и ненужное – все в дело пойдет, лишним не будет. Там же хохочут, собравшись вокруг кукольника, и притворно, с криком и визгом, пугаются цепного медведя, вперевалку кружащего на задних лапах.
