Стряхивая налипший снег с подрясника, Андрей ответил:
– Если впрямь хочешь расплатиться, Иван, отдай мне тот ларец, что в лесу схоронил.
– Ишь ты, запомнил. – Звон оскалил крепкие белые зубы. – Та схронка самому еще сгодится. Вот ежели не найду купца на товар, отдам тебе.
– Какой ларец, Звон? – Второй разбойник злобно глянул сперва на дружка, затем на иконника.
– Не твое дело, – огрызнулся Ванька.
– Да ведь не сможешь ты продать его, – убежденно сказал Андрей.
Звон уже не слушал его. Отвесил дурашливый поклон старцу и Севастьяну:
– И вам, отцы, благодарствуем.
Меньшак гнусно хихикнул, шагая за ним:
– А может, зря порешили тех скитских чернецов?
– Про колодезь я запомню, – обещал Звон иконнику, застегнув ремни лыж на сапогах.
Душегубы скрылись за воротами. Севастьян тотчас заложил на воротинах засов.
– Никак, знаешься с ними? – мирно осведомился у Андрея старец Лука.
– Пути Господни неисповедимы, – кротко ответил тот и взялся за пилу. – Потянем, отче!
– Ну гляди, Андрейка!
Пила вновь занудила. Замахал топором и Севастьян, только заметно было в его резких, злых движениях некое отчаянье. Поленья отскакивали аж на два аршина в разные стороны, и Фома опасался подбирать их, дабы не быть зашибленным. Бедолаге и без того досталось нынче.
Севастьян вдруг бросил топор, ушел к высокой, смерзшейся куче снега и сел с размаху.
– Нечисто это!
– Что нечисто? – Лука остановил пилу.
– Да ты, старче, будто не видишь, как этот Андрейка уязвляет всех! – стал досадовать Севастьян. – От крови он хотел уберечь, душегубов не выдал! А я, знать, не хотел от крови уберечь! Скольких они еще мужиков вырежут, скольких баб понасилят и вдовами оставят? Вон она, чистота Андрейкина! А ставит себя так, будто он более Сергиев, чем мы все. Мы-то, грешные и нечистые, в теплых землянках живем, а он-то в мерзлой церкви днюет и ночует, как сама Пречистая в храме иерусалимском жила! А за трапезами будто не видел я, как он варева себе вполовину меньше, чем все, наливает, и хлеба только один кус берет. Превозносится он над нами, убогими, старче! Ты только, может, и не замечаешь того. Скажи, Фома, превозносится он?
Фома от испуга, что обратились к нему, отвел очи.
– Угу.
– Громче скажи!
– Превозносится, – пробормотал молодой инок и боком пошел к поленнице, скрылся за дровами.
– Вот! – продолжал обличать Севастьян. – Не сказано ли у апостола Павла: «Если за пищу огорчается брат твой, то ты уже не по любви поступаешь»? Не Павел ли остерегал, чтобы не подавать братиям случая к преткновению и соблазну? Для чего он из своего монастыря ушел и у нас поселился? Вот это все и нечисто, старче!
