– Трудноватую работу задала, княгинюшка, – низким голосом проскрипела баба. Под шубой она прижимала к груди нечто. – Сумею ль?
– Ну уж сумей, старая! – повелительно сказала Анастасия. – Да неумехой не прикидывайся, знаю твои дела. Справишься – ничего для тебя не пожалею, проси что душа пожелает. Анисья, – крикнула она холопке, – проведи до задних ворот, да чтоб на глаза помене попадалась!
Сверкнув нечистым зраком, баба засеменила за холопкой.
– Батюшки! Это что ж за ведьма? – подивилась боярыня, проходя в горницу.
– Не твоего ума дело, Федосья. Чего принеслась? Аж запыхалась, что вся трясешься.
– От радости за тебя трясусь, голубка-княгиня! – залебезила боярыня. – Князь наш батюшка, супруг твой яхонтовый, смиловался! Грека-хилософа не стал гнать, при дворе оставил. Сердце, видать, поумирилось в нем, душа взбаламученная на место встала. И ты пред ним чиста сделалась, и у досужей молвы теперь крылья поотсохнут…
– Так Никифор остается? – Княгиня приложила палец к подбородку, задумавшись. – Что ж, добрая весть. Мой муж одумался и не совершил глупость, о которой сам бы вскоре жалел. Он простил меня… но это не значит, что я прощу его ревность. По крайности, так скоро.
– Да как же не простишь, голубушка-княгинюшка, – плеснула руками Федосья. – Он ведь муж твой, перед Богом венчанный. Жена должна прощать мужа.
– Он бы лучше так ревновал о московском столе, – холодно отозвалась Анастасия, – который у него из-под носа уводят. Да о сыновьях, чтобы не остались по его милости прозябать в захолустьях.
Боярыня удивленно хлопала глазами.
Анастасия села к столу-поставцу, подобрала длинные, широкие рукава зимней распашницы, удерживаемые в складках на согнутых локтях. Вынула из скрыни круглое зеркальце из полированного серебра в костяной оправе с ручкой. Стала смотреться в него, по частям разглядывая белое румяное лицо. Федосья встала у нее за спиной, поправила княгинин повойник и тоже засмотрелась на зеркальце, ловя в нем то вздернутый немного нос, то яркие от свекольного сока губы Анастасии.
– Муж меня приревновал по глупости, – продолжала княгиня, – я же отплачу ему по уму.
– А что ж задумала, голубушка ненаглядная?
Анастасия отложила зеркало.
– Помнишь ли, Федосья, как в летописце писано: более полувека тому почти все семейство великокняжеское вымерло в Москве от черной смерти.
– Свят, свят, пронеси-помилуй Господи, – закрестилась в страхе боярыня. – Где мне, дуре неграмотной, помнить такое, я и летописцев тех в глаза не видала. А пошто они, коли там такие страсти… Тут и своих хватает.
