Элишка встала.
— Мне нужно идти.
Нет! Пусть не уходит! Она не смеет уходить!
— Не уходите, Элишка! Останьтесь!
— Я вернусь… мне нужно только сделать обход…
— Все больные спят, вы не нужны им.
Она покачала головой. Нужна.
— Я вернусь…
Я не знаю, пришла ли она, я заснул легким сном после стольких страшных бессонных ночей. Сколько раз за последние дни я молил: «Будь милостивой, ночь, будь милостивой…»
В эту ночь я не просил, в эту ночь я заснул, заснул, как человек с чистой совестью.
Утром разбудила меня Элишка.
— Я переверну вас… ночью я не стала, вы так спокойно спали. Сегодня вы так тихо спали…
В эту ночь я не кричал, я и сам это знаю. Я не обливался холодным потом, кровь не стыла у меня в жилах, я не видел раскаленных докрасна, горящих бревен, меня не тревожили призраки Плоштины.
«Alle meine Generäle sind Schufte…»[1] — вопил Гитлер.
Я старался привыкнуть к мысли, что останусь калекой. С особым наслаждением я рисовал себе мрачные картины: меня возят в инвалидной коляске по улицам. Сначала мне было безразлично, кто будет идти за коляской, одно было ясно — это будет женщина, молодая. Потом эта абстрактная молодая женщина стала приобретать реальные черты — цвет волос, глаз, размер обуви… И вдруг оказалось, что это уже не какая-то молодая женщина, а Элишка. Я представлял, как она везет коляску, на нее оглядываются, слышны слова сочувствия, беременная женщина отворачивается, а маленькая девочка подает мне полевые цветы… Я буду читать стихи самоотверженной фельдшерице, сначала это будут чужие стихи, а потом — мои…
Я считал вполне справедливым, что останусь калекой. Так я хоть частично рассчитаюсь с прошлым, и никто не сможет сказать обо мне: «Смотрите, он был в Плоштине, он — один из виновных. И ничего ему не делается».
Но и тем, кто пожалеет меня, я скажу: «Меня жалеть не за что, я из Плоштины…»
Доктор Бразда каждое утро ощупывает мне бедра, мнет, давит их. Как-то он даже принес с собой целый набор иголок, колол меня, а я только горько усмехался. Он испытующе смотрел на меня, все время спрашивал: ну как? А здесь? Ничего?
А мне и отвечать не хочется на его бесполезные вопросы. Ну, конечно, ничего. Я ничего не чувствую, пусть колет, сколько ему угодно, мне не больно.
— Не смейте сдаваться! — накинулся он на меня вчера. — Ваше состояние зависит только от нервов.
А, он уже готов отступить сам, но хочет отступить достойно, чтобы не пострадал его престиж. Мне безразлично, что я останусь калекой, но я помучу его еще.
