— Я уже говорила вам, не всем сегодня весело.
— Вам невесело?
— Невесело.
Может быть — скорее всего, — она и права. Она еще очень молода, но ее молодость — это война. Тут годы не имеют никакого значения. Да и что я знаю о ней? Может быть, немцы убили ее отца, может быть, брата…
— Я не хотел обидеть вас, Элишка…
— Пустое, — улыбнулась она, но в глазах ее стояли слезы. — А может быть, так и в самом деле было бы лучше. Мы ведь здесь, мы живы…
— По крайней мере наполовину.
— Да перестаньте вы наконец! Как вы можете так говорить?
Она рассердилась всерьез. И была в эту минуту очень красива.
— А вы красивая, Элишка. Вы знаете это?
— Если вы не перестанете, я сейчас же уйду.
— Но это так и есть. Что же я такого сказал?
— В больнице всякое говорят…
Да так ли уж она молода? Больничная сестра не может быть молодой, больничная сестра знает о жизни больше, чем требуется, на ее глазах теряют власть над собой сильные мужчины, она знает, как устроен человек, видела на операционном столе красавицу, слышала, как плачет герой; умирающие раздевали ее взглядами, богачи молили о капле воды, уличные женщины просили судно… Чтобы жить в этом мире боли, надежды, стонов и вздохов, нужно обладать особыми качествами. А Элишка такая юная, красивая…
— Расскажите мне что-нибудь, Элишка.
Она пожала плечами — что она может рассказать?
— Что-нибудь. О себе. О Здено. Как вы познакомились, что-нибудь…
Собственно, я и не хотел, чтобы она рассказывала. Так, в тишине, было лучше, обезумевшие кузнецы в моей голове перестали стучать по наковальне совести, я был и один и не один, Элишка вдруг стала мне дорога и мила, я был благодарен за то, что она сидит подле меня, что со мной хоть кто-то есть, хоть кто-то в эту чудесную ночь; чувство успокоения пришло ко мне, оно ласкало меня, как нежное дуновение.
— Вам бы заснуть, — после долгого молчания произнесла Элишка. — Мне нужно идти.
Я кивнул, улыбнулся, она обрадовалась моей улыбке. Пройдут годы, и люди по-разному будут вспоминать этот день, устраивать торжества, парады, произносить речи; выйдут праздничные номера газет, отпечатанных в две краски, но я буду вспоминать тихую ночь, которая наступила после полного волнений дня, ночь, в которую мне показалось, что, несмотря ни на что, я могу, имею право жить, что я еще не совсем пропащий человек.
Но хочу ли я? Хочу ли я жить? Не знаю.
— Что люди делают сегодня, в эти поздние часы, Элишка?
— Не знаю, может быть, спят.
Может быть. Даже наверное спят. Они устали от этого дня. Кто-нибудь, возможно, снова и снова ловит в эфире столько раз слышанные сообщения, слушает Лондон и Москву и тщетно старается найти Берлин, единственную станцию, которая молчит в эту ночь.
