— Пап, ты хоть соображаешь, с кем связался?
— Давай дальше.
— Да это же… это же… Тебя раздавят, как муху!
Значит, вот оно что! Продолжают обкладывать.
— Кто тебя прислал?
Ему было всего тринадцать лет, моему мальчику, а в эту минуту, когда он «косил» под взрослого, стало и того меньше.
— Какая разница, кто прислал. Велели передать, чтобы не дрыгался. Это их слова, не мои. Пап, сделай, чего просят. Иначе и тебе и мне кранты.
— Ты их знаешь?
— Намекнули… Пап, это самая страшная кодла в Москве. Ну как тебя угораздило!
В нынешней ситуации Геночка, молодой, да ранний, безусловно, ориентировался лучше, чем я. Для него понятия «наехать», «включить счетчик», «замочить», «обналичить» и прочее были столь же нормальны, как для меня в его возрасте были нормальны понятия «сдать экзамен», «пойти в армию», «влюбиться», «служить Отечеству».
— Мать в курсе? — спросил я.
Гена удивился:
— Ты что, пап? Зачем ей?
— Тоже верно.
— Пап, чего ты им задолжал?
— Пока вроде квартиру.
Он ни минуты не колебался.
— Отдай. Поверь мне, отдай!
— Как у тебя все просто. А где я жить буду?
Пренебрежительная гримаска родных глаз.
— Пап, не обижайся, но у вас у всех как–то мозги набекрень. Точно вы на луне родились. Ну пойми, разделаются с тобой, да и со мной заодно, и кому будет польза от твоей квартиры? Ты хоть немного подумай. Прямо зло берет, честное слово. Как вы жили при коммунистах слепыми кротами, такими и остались.
Геночка был уверен, что наступила новая эра, точно так же, как бабочка, летящая на огонь, полагает, что ей выдался светлый денек. Уверенность прекрасная и святая, но мальчик был не бабочкой, а моим сыном.
— Но с какой стати я должен отдать квартиру?
Гена скорчил гримасу, которая означала, что его терпение, увы, на пределе.
— Есть правила, которые нельзя нарушать.
— Кем же они придуманы?
— Жизнью, папочка, жизнью!
Ему хотелось добавить: «Когда же ты поумнеешь, отец!» — но он сдержался. На этой недосказанности мы и расстались, но мне было о чем подумать. Если тлела во мне робкая надежда, что бандиты отвязались и инцидент исчерпан, то приход сына меня образумил. В чем–то он был, разумеется, прав. За эти годы я, как и многие, так и не привык к огромной уголовной зоне с ее черными нелюдскими законами, по которым жертву, угодившую в силок, обязательно добивали, как бы она ни вопила. По–прежнему в глубине сознания тлело утешное ощущение, что этого не может быть.
Следом за сыном появился Зураб. Он побыл у меня недолго, минут десять. Сидел бы и дольше, но его спугнула Наденька Крайнова. Она вошла в палату, благоухая французскими духами, соблаз–нительная, как десяток фотомоделей, оттеснила Зураба с кровати и дружески потрепала меня по щеке:
