Когда наступили сумерки того ужасного дня, они с Марком сидели в кафе на центральной набережной и ждали доктора, который в похоронной конторе обо всем договаривался, чтобы выписать чек. К ним подходили знакомые и едва знакомые, соболезнуя; Мина оцепенело кивала головой. Ее и без того мучила совесть: а что, если они своими насмешками, жестокими, как она понимала сейчас, шутками подтолкнули Липу к ее решению? Если своими частыми, похожими на прикосновения просьбами несчастная женщина пыталась создать иллюзию заботы, любви вокруг себя, а Марк так грубо последние дни разговаривал с ней? Хотя, наверное, у него были на то основания. Допустим, однажды, в минуту слабости, он рассказал ей про Таниста и она стала его шантажировать или ужасно, до нервного тика надоела ему.
Теперь Мина вполне допускала, что между ними существовала связь, она сама видела, как Липа со всей силой ударила Марка в живот. Странно, но ей кажется, что Липе хотелось притронуться ко всему, что ей принадлежало, возможно, она покусилась и на юного садовника, чего Марк не простил. О, он способен на многое, недаром у него лицо флорентийского дожа. Мина слишком хорошо помнит сузившиеся от любопытства зрачки мужа в каких-то двадцати сантиметрах от собственного мокрого, растерянного лица, волна подкрадывается сзади и подминает под себя головой вниз. Правда, Олимпия отлично умела плавать, а он нет. Тогда остается самоубийство. Бедный Марк. Эти три дня он просидел у мыса, кроша и подбрасывая в воздух хлеб для чаек. Они неутомимы и ненасытны, эти белые птицы, возвращаются, крича, царапают крыльями воду. Когда Липу вытащили, с волнистых волос стекали ручейки, а губы казались замшелыми.
Гроб закидали. Мина не видела мертвую Олимпию, и для нее она осталась живой, в противном случае душа ее могла захотеть переселиться в Мининого младенца, а этого допускать не следовало. Мина обратила внимание, что кто-то положил на свежий холмик белые с фиолетовыми прожилками орхидеи таких здесь не продают, - перевязанные сатиновым крепом. На соседней, утрамбованной временем могиле лежали такие же, но выдохшиеся, и Мина подошла посмотреть. Трава вокруг была примята, однако разросшийся терновник заслонял слова, Мина осторожно раздвинула ветки, чтобы прочитать фамилию, и укололась до крови: Антон... ее Антон.
А вечером, собирая раскиданные Липой по всей комнате вещи в клетчатый сиротский чемодан, она нашла в кармане дорожного жакета письмо от тетки. Мелкие, кудрявые строчки, словно писанные под микроскопом, наверное, Агата перепутала очки или не зажгла лампы: "Что же касается Олимпии, то ты удивишься и будешь озадачена: она гражданская жена Антона, да-да, твоего кузена Антона, они прожили вместе пять, не то семь лет, а потом он ее внезапно оставил. Это случилось вскоре после того, как ты вышла замуж, он исчез без следа, говорили, что записался во флот, и она всюду его разыскивала. Я не знаю, умер ли он, потому что серьезно, наследственно болен, знаю только, что короткое время он лечился в Пантеите, потому и дала ей ваш адрес. Про тебя с Антоном, само собой, Олимпия ничего не подозревает, это было бы слишком жестоко. Хотя, кто знает, может, вы и подружитесь. Я всегда сожалела, что он так и не смог себе простить, и этот червь изглодал его раньше могильного. Насколько я помню, ты когда-то увлекалась им, поэтому будь снисходительна к бедной Олимпии, с ее матерью мы..."
