Но на его место не стал никто.
9 марта 1866 года он писал сыну:
"Колокол" может выходить раз в месяц, но выходить должен - это honneur du drapeau и якорь спасения всего сделанного. (Собр. соч. Т. XXVIII, 168.)
Якорь был выдернут своими руками.
Так же, как в 1855-1857 годах ему было дано услышать немую Россию, страстно жаждущую высказываться, так в 1868-1869 годах он услышал: Россия и говорила, и молчала уже по-иному.
В.Зотов - Герцену
5 сентября 1867 г. "Колокол"... упал в общем мнении более всего от его пристрастия к полякам...4
А.Серно-Соловьевич в 1868 году по существу возражал: "Не польское дело, а отсутствие в вас внутреннего содержания заставило публику отвернуться от вас..." ("Наши домашние дела").
После защиты польского восстания 1863 года газета потеряла 4/5 подписчиков, и тиража в две с половиной тысячи, по тем временам цифры очень высокой, уже не достигла.
М.Погодину представлялось: все дело в том, что нет колокольни, без которой колокол для русского человека - бессмыслица. "Герцен не от усталости перестал звонить в "Колокол", а оттого, что он видел, что благовест к "собору" - проповедь в пустыне, а в "набат" ударить было против его убеждений, против характера всей его деятельности", - писал автор анонимной брошюры (1870 г.).
Не это ли ближе всего к истине?
Герцен устал, как устает в определенном возрасте каждый человек, да еще при неслыханно напряженной деятельности. Но усталость он преодолел бы - он преодолевал ее не раз.
Чтобы его услышали, он прежде всего должен был слышать сам. Усомнился продолжает ли слышать, имеет ли право говорить от имени России?
Двадцать два года прошло с того дня, когда уже и "ветер мел снег из России на дорогу" ("Былое и думы"), когда счастливый Герцен мчался навстречу западным свободам.
Не так уж много можно вычитать из русских газет и журналов. Не много из писем, даже дружеских, а друзей на родине становилось все меньше. Не много можно узнать у русских путешественников, даже самых осведомленных. И путешественники считанные - давно позади те времена, когда пришлось специально выделить среду и воскресенье для посетителей из России, иначе и вовсе нет уединения, нельзя работать за письменным столом.
За границей уже прошло больше "взрослой" жизни, чем в России. Москва все отдалялась и отдалялась. Реальностью становилась эмиграция. Герцен по-прежнему хотел писать о России и для России. Но это становилось все труднее.
Герцену, вопреки присущему ему просветительскому рационализму, было дано ощущать иррациональные приливы и отливы в частной жизни и истории. Так он ощутил отлив 1868-1869 годов.
