Лицо Зины смягчилось.
– Жаль, конечно, что так вышло… Не нуждались бы мы сильно в деньгах, отдала бы. Хочешь – верь, хочешь – нет, вернула бы, честное слово, Христом Богом клянусь. Но – не верну, прости.
Порывшись в сумке, она что-то вынула из нее и резко раскрыла ладонь. Изочка встала на цыпочки, заглянула женщине в руку…
Вначале показалось, будто в ладони лежит капля с глаз величиной. Абрис сердца угадывался в изогнутых линиях золотой оправы. Женщина опустила руку ниже, чтобы Изочке удобнее было смотреть.
Прозрачный камень впрямь напоминал каплю росы, в середке которой вздремнул на рассвете, да так и остался дремать клочок зеленоватого тумана. В дымке легкой, летучей, нежнее дыхания, сияющими половинками-близнецами распахнулось расщепленное древесное семечко, образуя собою плод неизъяснимой красоты и доверчивости. Внутри мерцали тончайшие прожилки, царапинка сверху светилась венчающим черенком…
– Яблоко, – с жалобным всхлипом вырвалось у Изочки.
Младенческая нежность камня ранила ее сердце мгновенно и навсегда.
За водокачкой у дороги столпились какие-то загорелые люди. Тетеньки в цветастых юбках, у многих на руках маленькие дети, дядьки бородатые, с круглыми серьгами в ушах.
– Ты спрашивала, кто такие цыгане, так вот они, – тревожно шепнула Мария, увлекая Изочку к тротуару, примыкающему к рыночному забору. – Легки на помине… Целый табор…
«Что такое табор?» – хотела спросить и опоздала Изочка – их окружили цыганки. Одна, с сиреневыми губами и усиками под носом, протянула Марии закутанного в шаль малыша:
– Красавица, совсем нечего есть. Пухнем с голоду… Хочешь, погадаю? Все, что будет, расскажу!
Мария прижала сумку к груди:
– Нет, нет, мы спешим, мне нечего вам дать!..
Неожиданно кто-то запел высоко и надрывно, словно скрипку поместили в человечье горло. Цыганки отстали от Марии, положили малюток в бурьян на обочину. Женщины, мужчины, дети загалдели разом, затопали по земле черными босыми ногами. В облаке взметнувшейся пыли заколыхались многослойные юбки, мелко затряслись плечи в дырявых шалях, зазвенели, вспыхивая на солнце, латунные мониста и серьги. Длинный цыган в кумачовой рубахе, с плохо отстиранными на спине следами плакатных букв, запрокинул кудлатую голову, пронзительно закричал-заплакал: «Адщя! Адщя, адщя!..»
Мария больно вцепилась в плечо дочери, оглянулась растерянно. Отступать было некуда – жаркий, смуглый, растрепанный мир бешено вращался вокруг.
