– Видела.
– Мне тоже довелось. На мой взгляд – безвкусица, китч. У них там, за бугром, не могут отличить подлинный авангард от подделки. Думаю, там и эти уцелевшие работы никто не оценил бы.
Таська тяжело вздохнула. Отчего-то ей тоже так начало казаться.
– Знаете, мне кажется, я понимаю, почему он начал заниматься фотографией, – сказала вдруг Виктория Робертовна.
– Почему?
– Да пропил талант, вот и все. Никто его не видел ни с карандашом, ни с красками. Он даже не лепит ничего, только фотографирует.
– Талант нельзя пропить, – неуверенно сказала Таська. Она прекрасно помнила, как выражался Хомяк: «Мастерство не пропьешь».
– Да сколько раз я видела, как пропивали, – горько вздохнула Виктория Робертовна. – И талант, и мастерство. Нельзя талант на полочку положить или в гардероб повесить. Это как мышцы – если лишить нагрузок, сначала одрябнут, а потом и вовсе атрофируются.
– Но фотография – это тоже творчество!
– Он их наугад делает. И как попало. Не работает ни с освещением, ни с натурой. Ему главное – чтобы баба голая была. Я же говорю – пропал человек, спился.
Они подошли к вокзалу, обогнули здание по тропке и оказались на перроне. Поезда еще не было, пассажиров – тоже.
– Так что – все? Крест на человеке ставить? – возмутилась Таська.
– Он сам на себе крест поставил.
– Но его же комитетчики задавили!
– Тссс! – шикнула Виктория Робертовна и снова огляделась. – А других, думаете, не давят? Люди живут и работают в куда более стесненных условиях. В тюрьмах, в ссылке, перед смертью. Кому тяжелее – Миленькому или Сервантесу? Или, может, Гойе легче было?
Динамики ожили, и обычный в таких случаях женский голос с невнятной дикцией объявил о прибытии поезда. У Таськи на душе скребли кошки. Миленький, конечно, старый козел, но ведь при этом и необыкновенный художник. Все вот так запросто объявили его никем, просто психом, и что самое обидное – он сам с этим смирился. Если человеку долго говорить, что он свинья, он в конце концов захрюкает, это тоже одно из любимых изречений Хомяка.
Рельсы начали слегка позвякивать, потом отчетливо застучали, и в горловине станции появился состав. Послышался негромкий визг – началось торможение.
– Да вы сильно не расстраивайтесь, я эти работы сберегу. Выставить, наверное, не дадут, но в запасниках лучшее место отведу, не пропадут.
– Я не расстраиваюсь, – ответила Таська.
Почти честно. Потому что на самом деле ее трясло от бешенства.
Они стояли на самом краю платформы, под жестяной табличкой «Остановка последнего вагона», по которой расползались рыжие пятна коррозии. Электровоз лениво проехал мимо таблички и резко встал, оглушительно лязгнув автосцепкой. Зашипела пневматика, что-то громко заскрипело и застонало во всем составе. Открылась дверь общего вагона.
