— Чревоугодие у тебя великое, вот что, — внушительно объяснил монах. — Уж очень ты много ешь, а с каждым куском в тебя по дьяволу лезет. Ты подумай, сколько их в тебя налезло за сорок-то лет! А перед райскими дверями ангелы должны их всех из тебя выгнать. Неужели ты думаешь, что за два дуката ангелы станут с ними возиться?
— А в тебя сколько дьяволов налезло, отец Бартоломео? Ты тоже не худенький, наверное не меньше меня, потянешь, — возмутилась купчиха.
— Я вкушаю во славу божию, а ты во славу брюха, — отрезал отец Бартоломео. — Ну, за три дуката согласна, что ли?
— Разорил, совсем разорил! — причитала купчиха, протягивая три дуката.
Отец Бартоломео начал было вписывать в индульгенцию имена, но потом остановился и спросил:
— А тебе что отпустить — только грехи прошлые или также и будущие?
— И будущие, обязательно и будущие, — заторопилась купчиха. — А то что же, три дуката заплатила, а потом всю жизнь и оглядывайся, как бы не нагрешить? — Впрочем, отец Бартоломео, будущие грехи отпустите только мне и мужу. А детям не надо, а то, пожалуй, чего доброго, ограбят или убьют. Времена-то, сами знаете, какие!
— За будущие грехи еще один дукат, — сказал отец Бартоломео.
— Пропала я, совсем пропала! — взвизгнула купчиха. — Ну, уж бери, отнимай последнее!
Отец Бартоломео взял четвертый дукат и уже протянул было индульгенцию, как вдруг что-то вспомнил и отдернул руку.
— Тебе с какой печатью — большой или малой? — спросил он строго.
Купчиха смотрела на него, ничего не понимая.
— С малой печатью пускают только за райскую ограду, а с большой — в райский сад. За большую печать еще три реала, — объяснил отец Бартоломео.
Купчиха уже не могла больше ничего говорить, а, только обливалась потом и тяжко вздыхала. Наконец, подумав с минуту, вынула из кармана три реала и подала монаху. Отец Бартоломео прицепил к индульгенции большую восковую печать и отдал грамоту заказчице.
Положив индульгенцию за пазуху, купчиха отступила на два шага и закричала на весь базар:
— Грабитель, мошенник, христопродавец! Чтоб у тебя руки отсохли, чтоб ноги у тебя отняло, чтоб печенка у тебя сгнила, чтоб тебя повесили башкой вниз, окаянный! И ничего ты мне теперь не сделаешь! Грехи-то у меня все отпущены — и прошлые и будущие. Вот проткну тебе вилами брюхо, и ничего мне на том свете не будет!
Неизвестно, сколько времени ругалась бы купчиха и сколько времени отругивался бы отец Бартоломео, если бы на площади не началась вдруг суматоха. Между рядами телег скакал на муле какой-то крестьянин. Он нещадно колотил животное пятками и кричал:
