— Как чувствуешь себя, воин? — спросила Александра у всадника, лежавшего в санях, заметив, что тот открыл глаза и приподнялся.
— Ничего, ожил. А почему вы сами не возвращаетесь в Новгород?
Александра нахмурилась и медлила с ответом. Потом все же сказала:
— Надо дождаться охотников — они тут неподалеку пушного зверя промышляют. К полудню подъедут, тогда и отправимся домой. Ты отдохни пока, а потом мы возьмем тебя с собой.
— Спасибо… только мне надо быстрее назад вернуться…
— А вот скажи, воин, — испытующе взглянула на него Александра, — знаешь ли ты, что значат наши священные изображения?
— Я ведь боярин, а не поп, — уклончиво начал всадник, — однако кое-что слышал.
— Скажи тогда, что значат крест, якорь и сердце?
— Вера, надежда и любовь, — чуть помедлив, ответил раненый.
— Сердце с крыльями?
— Дух любви.
— Голубица, держащая в клюве ветвь?
— Дух милосердия.
— Катящиеся огненные колеса?
— Дух жизни. Да помилосердствуй, боярышня! — взмолился раненый. — Ты вот мне лучше сама скажи: откуда ты эту премудрость знаешь? Почему грамоте обучена?
— Что тут дивного, — усмехнулась Александра. — Это у вас, — она запнулась и изучающе посмотрела на боярина, — девицы только и знают, что по светелкам сидеть да рукоделием заниматься. А у нас в Новгороде девушки, как и парни, наукам учены. А грамоту у нас не только боярские дети, а и многие смерды и холопы знают. Вот хоть у Афанасия спроси.
Афанасий неприязненно взглянул на незнакомца, почувствовав немалый его интерес к боярышне, и опять опустил глаза.
— Так-так… — протянул воин. — Вот скажи ты мне, чернец, ведь у вас, монахов, положено жить в бедности да в смирении? А у тебя нож булатной стали, кожух на волчьем меху.
Афанасий, молчавший все утро, совсем прикрыл веки и негромко, нараспев ответил:
— Аз есмь смиренный мних, обаче молюсь: ни богатства ми, ни убожества, Господи, не дай ми. Аще буду богат — гордость восприму, аще ли буду убог — промышляю на татьбу[12] и разбой. А что оружие доброе — так мы все здесь воины. На краю русской земли живем.
— Ты и Даниила Заточника читывал! — усмехнулся всадник. — Новгородцы не лыком шиты.
В это время Трефилыч заметил, что одно из удилищ запрыгало в проруби. Александра, Евлампий и Афанасий кинулись к нему. Мужчины с трудом вытащили удилище из колодчика и стали тянуть его вверх, а Трефилыч заплясал у края отверстия с железной сулицей[13].
Вот из колодчика показалась широкая, сильно приплюснутая голова с одним толстым усиком на подбородке и двумя тонкими у ноздрей. Челюсти огромной рыбины открылись, и стали видны мелкие, но острые зубы. Светло-коричневая с темными крапинками голова и верхняя часть туловища, приподнятые надо льдом, судорожно вздрагивали. Трефилыч прицелился и с неожиданной для его щуплой фигуры силой проткнул рыбу сулицей насквозь под самой головой. Небольшие желтые глаза налима стали тускнеть. Евлампий и Афанасий перевели дух, а потом уже все вместе не без труда вытащили рыбу на лед. Налим еще трепыхался. Закругленный хвостовой плавник его мелко дрожал. Он несколько раз открыл пасть, хлопнул, словно хлопушкой, узкими жабрами и затих.
