и засеки
[43]. Биричи
[44] разосланы во все волости, и по их призывам исполчаются рати и стягиваются к городу. Ты спрашиваешь, что останется, если мы не пошлем помощи Торжку? Русь останется.
— Останется и быль о том, как ты предал Торжок. Что напишут летописцы, что скажут потомки наши? — так же тихо спросил монах.
— Пусть проклянут, — ответил Степан Твердиславич, — лишь бы жив остался Новгород, лишь бы Русь осталась жива. — И с гордостью добавил: — А о чести нашей не беспокойся. Небольшой отряд новгородцев уже разведывает, каково войско поганых, какие у них планы.
— Чей отряд? — крепнущим голосом спросил летописец.
— Отряд… — медленно и с усилием проговорил Степан Твердиславич, — боярской дочери Александры Степановны…
— Внучка, Алекса! — прохрипел летописец и бессильно опустился на скамью.
Откуда-то, как тень, появился молодой, рыжий, со следами оспы на лице пономарь Тимофей и склонился вместе со Степаном Твердиславичем над опустившим голову на стол летописцем. Наконец старик зашевелился, застонал и, поддерживаемый пономарем и посадником, снова сел на лавке, привалившись к стене.
Степан Твердиславич, опустив глаза, проговорил покаянно и сбивчиво:
— Так получилось. Алекса с охотниками и рыбаками оказалась на полдороге к Торжку… Она сама туда помчалась, когда узнала, что город в осаде… Она ведь в тебя — в породу нашу. Что я мог сделать? Я только послал ей в помощь старого друга, опытного воина рыцаря Иоганна.
Между тем лицо летописца из белого стало пунцовым, и он также негромко, но очень четко сказал:
— Пусть тебя судит Бог. А помощь моя тебе в том, что я не буду на Совете Господы.
Степан Твердиславич, не решаясь приблизиться к отцу, молча низко поклонился и вышел из кельи.
Летописец сказал, обращаясь к молодому монаху:
— Тимофей, силы мои подходят к концу. Скоро предстану я перед лицом Спасителя. Тебе поручаю перебелить летопись и вести ее дальше.
— Благослови, святой отец, — почти прошептал клирик[45] и упал на колени.
Летописец, перекрестив его, сказал:
— С Богом. Только помни, пиши правду, истинную правду.
— А и то писать, как тебя, когда ты был мирянином Твердиславом Михалковым, святой отец, — спросил Тимофей, и лицо его выразило живейшее любопытство, — четыре раза народ выбирал посадником и три раза смещал?
— Все пиши, — отвердевшим и каким-то даже слегка высокомерным голосом ответил летописец.
— А когда же, когда? — продолжал допытываться Тимофей. — Когда прав был народ: когда выбирал тебя посадником или когда смещал?
