— Боль есть?
— Все в порядке. Только обалдение от лекарств. Ты всю ночь сидела?
— Подремала. Выпал глубокий снег.
Я неестественно выгибал шею, но увидел лишь клок тусклого неба.
Тут включили свет, больные начали шастать в туалет и обратно и шумно готовиться к завтраку.
— А как же Павлик?
— Велела самому проснуться, позавтракать и отправляться в школу.
— Ты иди домой. На работу надо?
— Нет, на эти дни отпросилась.
Она посчитала мой пульс.
— Шестьдесят четыре. Я, и правда, сбегаю домой. Хоть в порядок приведу себя. А потом покормлю тебя.
— Я ничего не хочу.
— Не настаиваю. Я побежала.
Сразу после завтрака пришла Людмила Владимировна. Обход она начала с меня. Что и понятно — молодой инфаркт.
Поговорили о моих нагрузках — вот где я мог сорваться. Физические или душевные?
— Душевные, Людмила Владимировна.
— Как себя вести, вы знаете.
— Да.
— Не поворачиваться даже с боку на бок. Ваша койка, как бы ваша галера — прикуйте себя к ней. Для ассенизации есть судно. Надеюсь, вы уважаете чужой труд.
— Да, вставать я не буду.
Да, вставать я не собирался. Во-первых, был слаб, во-вторых, не настолько уж я был равнодушен к себе, чтоб расстаться с жизнью добровольно и по собственной глупости.
Сил не было даже на возмущение: ах, как же так, вчера был здоров, а сегодня вколочен в койку. Чего уж тут клясть судьбу и ручками всплескивать — если несчастье возможно у другого человека, то почему не у тебя.
Нет, конечно, в груди что-то поднывало, вроде обиды на несправедливость судьбы — вот почему тяпнуло именно меня, да в сорок три года.
Душа моя была тускла до того, что не было судорожного панического страха смерти. Нет, в душе что-то ныло, и все возмущалось во мне от сознания, что я мог вовсе исчезнуть, это уж чего зря геройствовать.
Но ведь недаром десятилетиями изживал из себя страх смерти. Нет, чтение не проходит бесполезно. Оно, как известно, учит хорошо жить и хорошо умереть. Это мне сумел внушить Монтень. Как и стоики, которых я читал именно чтоб выжать из себя страх смерти. Именно выдавливал из себя каплю за каплей. Юношеского страха — до холодного пота, до тошноты, до судорожной рези в подвздошье — сейчас не было.
Скажу больше: в последние годы сумел воспитать себя до того, что боюсь не так даже смерти, как унижения плоти. Вот крайний случай: скажи мне Людмила Владимировна — если вы встанете, мы вас выпорем — не встану никогда. Страх унижения остановил бы меня. Страх смерти — дело иное.
Начальный звонок был вчера, когда от боли то пресекалось, то всплывало мое сознание. Смерть — это если бы сознание пресеклось навсегда. То есть это было бы лишь смещение во времени. Но я бы этого не ведал. Мгновенное пресечение сознания — и только.
