Да. Фатерланд — Император — Доблесть. Все было тогда просто. Эц первый заметил своего противника. То был пятнадцатый. Пятнадцатый крест на борту, — приятная цифра. Эц рассчитал курс и ушел в облака, чтобы не спугнуть жертвы. Когда крепкие удары сердца отсчитали нужное время, он нырнул вниз и в зеленом и голубоватом мире, ставшем вдруг неподвижным после седого ветра облаков, увидел крылья с ненавистными цветными кругами. Русский вертелся, уходил, не давался сразу; но у Эца было слишком явное преимущество высоты и скорости. Прицел его становился все точнее. Вот, — русский качнулся… И тогда Эц услышал этот странный удар в левую руку. Эц невольно дернул рычаг и вдруг ощутил смертельную его легкость. Поврежденный трос лопнул. Эц помнил свое падение, все, каждый миг. Оно казалось нескончаемым. Альбатрос падал, как осенний лист, выправлялся и опрокидывался снова. А кукла, солдатик его маленького Вильгельма, взятая на счастье, таращилась в углу кабинки по-прежнему невозможно храбро! Поле внизу суживалось и прояснялось, как пейзаж в зеркальной камере. В последний раз аэроплан выправился в нескольких десятках метров от ярко-зеленого и головокружительного дна. Потом мгновенно стало темно, как будто от удара он ушел в землю. Было очень тяжело разгребать эту черную землю, выбираясь к свету. Наконец, он увидел небо. Белые облака. Но нет, — это были белые халаты, белая марля, тяжелые белые простыни. И свое неподвижное, как земля, тело.
— Нет, я помню точно. Девятого, на рассвете.
— Да, это было утром.
— Вы, может быть, знали убитого?
Чанцев хрипнул.
— Да, что-то припоминается. — Эц поднял голову. — Всех ведь немного знаешь.
— Вот, я думаю… Летаешь, летаешь так и встретишь мать, жену, брата… Вам не приходилось?
— Я не думал начинать разговоров на такую тему.
— Вы хотите сказать, что это вам неприятно…
— О, нет! Что за пустяки. Да… вы говорите девятого? Но ведь это же по старому стилю!
— Ах, совершенно верно. Тогда считали по-старому.
— Значит, 22-го утром?
— Двадцать второго.
Эц встал.
— Ни-ноч-ка!
Опять в шуме чужой речи, смеха, открываемых бутылок, показалось странным это имя и этот очерствевший голос.
— Вот, господа, эта дама — русская. Знакомьтесь. Я должен просить прощения. Я должен уйти.
Чанцев помедлил, взглянул на женщину и на стрелки часов.
— Мне тоже пора. Старт назначен в шесть.
— Как? уже? — обиженно сказала танцовщица.
— Вы знаете, полет..
— О, с вами побудет господин Елтышев! Не правда ли? Он большевик. Это очень интересно.
