Так что спасибо Загорскому за его верное наблюдение про оторванность Сальери от жизни. Ну, а то, что он совсем отверг в Сальери зависть и не догадался, что та была–таки, но была неверным ходом мысли пушкинского Сальери в этой трагедии заблуждений… Тоже спасибо: не лишил меня приоритета.
Так думал я, но вынужден поправиться, наткнувшись на работу В. Резникова. Относительно лжезависти он у меня приоритет отнял (см. со следующей строки).
*
ВОПРОС.
Зачем Пушкин сделал Сальери и независтливым и признающимся в зависти?
ОТВЕЧАЕТ В. РЕЗНИКОВ (1976 г.).
Нет, никогда я зависти не знал,
О, никогда! — ниже когда Пиччини
Пленить сумел слух диких парижан,
Ниже когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Сальери почувствовал зависть впервые, а значит, — дело вовсе не в его завистливости. Чувство зависти явилось только первоощущением другого состояния [выделено мною]: состояния потери равновесия из–за нарушения одного из усвоенных им законов жизни.
Сущность этого закона можно выразить формулой: «АÞВ», где под «А» подразумеваются затраченные труды, под «В» — полученное вознаграждение. Определенному количеству трудов соответствовала определенная доля и радости творчества, и сочувствия людей. Короче говоря, вполне соблюдался принцип «каждому по его труду». «АÞВ». Следовательно, «2АÞ2В», «3АÞ3В» и так далее. Пусть хоть «10В», — лишь бы сначала «10А», — и жизнь Сальери текла бы спокойно и счастливо…
Как вдруг он встретил «В», умноженное на 10, 20 или еще больше, и — что самое ужасное — при полном видимом отсутствии «А».
МОЙ КОММЕНТАРИЙ.
В 1976 году В. Резников не мог напечатать в тоталитарном социалистическом государстве мысль, что именно вследствие непомерной привязанности Сальери к социалистическому принципу «каждому — по труду» он и стал злодеем. Но думал, пока писал, что сможет. И пытался обмануть, может, сам себя: «В Сальери даже не то удивительно, что он не смог вместить феномен Моцарта, а — то, с какой бескомромиссностью он против него восстал! Едва он столкнулся с нарушением частной правды… и прямо–таки с фантастической самоуверенностью движется к цели: восстановить попранную «правду».
Пушкин свою трагедию писал тоже не в условиях свободы слова. Но ему было легче. Еще и потому легче, что он своего Сальери вывел в пору николаевской реакции в пику революционерам, которые — так уж у них водится — не могут избегнуть крайностей.
Надо только суметь увидеть в Сальери образ революционера. То, что он и признается в завистливости и не является завистником, должно наводить на иной, на принципиально–идейный разлад с Моцартом. И В. Резников увидеть это смог. Здесь не важно, что он не сумел (или не хотел) об увиденном со всей ясностью написать.
