Алевтина Никаноровна принесла сахарный песок и пакет с печеньем. Сидя за столом во время чаепития, она внимательно смотрела на лики святых, будто хотела залезть им в душу и уличить в чём-то безнравственном.
Через два дня должны были снимать бинты.
Пришли два врача. Молодой — лечащий и пожилой профессорского вида с седыми волосами. Ходячих девушек попросили выйти.
— Ну что, приступим? — спросил профессор, непонятно к кому обращаясь.
Тот, что моложе, склонился над Юлей, разматывая бинты. В глазах его не было оптимизма. Это заметили все.
Юля сидела на табурете посреди палаты. Она вся искрутилась и изъерзалась от нетерпения.
Как маленький ребёнок, что ждёт, когда же ему всё же преподнесут долгожданный подарок, который он терпеливо зарабатывал своей любовью и послушанием. О наличии, которого, он давно знал и видел, где тот хранится. Потому, что подсмотрел, когда родители прятали его загодя. В сказочные моменты отсутствия взрослых дома, доставал подарок из тайника, наслаждаясь его существованием. И тем желаннее тот казался, что видя его в реальности, трогая и любуясь, ребёнок понимал его недостижимость, обусловленною всего лишь прихотью взрослых, и малюсенькой преградой, называемой временем.
Седой профессор стоял напротив Юли, рядом с её матерью. Игорь присел около кровати на стул.
Бинты упали, освободив копну рыжих волос, кучу веснушек и два белых тампона с желтоватыми словно перезревшими краями.
Доктор снял ватные кругляшки. Глаза Юли были закрыты. Вместо бровей виднелись нежно розовые полоски. Такие же полоски, но тоньше, обрамляли оба глаза.
— Ну же, Юлечка, — не выдержала Алевтина Никаноровна, — посмотри на нас!
Белые, с голыбыми прожилками, веки дрогнули и стали подниматься.
— Почему так темно? — осторожно спросила она, словно желая сделать шаг, но боясь оступиться.
Веки открылись, и все увидели её темно-синие глаза, как две спелые созревшие сливы, готовые вот-вот брызнуть во все стороны сочной фиолетовой мякотью.
— Включите свет! — уже тише попросила она.
И, внезапно, поняв всю безысходность своей просьбы, с мольбой в голосе, но очень громко, повторила в пугающую темноту, затягивающую её в себя, ещё сильнее чем раньше, с каждой длящейся секундой тишины:
— Мамочка, почему нет света, прошу, включите…
И, заперев во рту последнее слово, её верхняя губка задрожала. Дрожь передалась нижней, затем подбородку, а далее всей голове и всему телу. Она вытянула вперёд руки, словно ища опору, ухватившись за которую могла бы вытянуть себя на свет. Туда, где едва сдерживает слёзы её мать, где стоят беспомощные, уставшие доктора, чувствуя в своём сердце очередную дозу оседающей тяжести разочарований. Где, незнакомое и обожаемое, лицо самого близкого человека, которым могут любоваться все вокруг, остаётся для неё окутанным темнотой!
