По берегу хромал пригорбленный Максим Герасимович Блонок, попросту Блонька, старший вожатый и баянист, злобно зыркающий на каждого, кто приближался к сетке, и устрашающе, потрясая кулаком, орущий:
— Я тебе подплыву! Я тебе поднырну! Я тебе яйца оторву, байстрюк!
Яйца оторвать грозил он и пионерам, и пионеркам — кто их там в воде разберет.
В отличие от всего остального лагерного начальства, которое ненавидело пионеров с пионерками из–за страха остаться без головы, кинутой собакам, у Блоньки к нам было чистое чувство: он ненавидел нас из–за ненависти. Ковыляя в речном песке, обязанный сохранять наше поголовье, он на самом деле желал одного: чтобы все мы поднырнули под сетку, повыплывали на стремнину, утопли — и река унесла наши мерзкие, хитрые, подлые трупы в далекое Балтийское море. И тогда бы он пропел начальству: «Смотри, как тихо и как чисто…»
Смотри, как тихо и как чисто, — начало песни, которую Блонька сам придумал, сам как он говорил, малость подзаикаясь, со–сложил — и, не имея никакой иной возможности услышать со–сложенное, по три раза на день заставлял нас петь:
Плывет московский бой курантов,
И горны вскинули горнисты,
Двенадцать юных музыкантов…
Блонька глаза закрывал, баян раздирая, так ему было в кайф…
Из–за этой песни, в которой двенадцать юных музыкантов превращались нами ровно во столько же юных мастурбантов, из–за баяна и музыки, а не из–за того, что был он хромым, пригорбленным да подзаикастым, Блоньку и любили студентки–пионервожатые. Чаще всего любили ночью, но иногда и днем, в тихий час, и с одной из них, Светланой Николаевной, мы Блоньку подкараулили и сфотографировали со спущенными штанами в лесу за муравейниками. Светлана Николаевна, упираясь руками в наклоненную сосну, сама стояла, наклонившись, и на фотографии всю ее было не распознать, зато Блонька, пристроившийся к ней сзади, из–за горба своего и сухотной ноги распознавался весь. Мы подбросили фотографию в футляр баяна — и она выпала из него на утренней линейке… Мы вскинули руки в салюте!
Блонька, так заискрившись ненавистью, что, казалось, утреннее солнце переискрил, зыркнул на нас, сунул фотографию в карман, баян в футляр — и песню, со–сложенную Блонькой, мы не спели.
Понятно, что мы — это не все пионеры с пионерками, сколько было нас в лагере, но Блонька не засек, кто конкретно распознал его при наклоненной Светлане Николаевне, поэтому ненавидел всех. И прежде всего меня, потому что единственный фотоаппарат, имевшийся у пионеров с пионерками, был моим.
