Лучшие стихи | страница 40

После голоса Гинзберга все вокруг еще долго оставалось каким-то приглушенным. Даже когда мы вышли из этой странной церкви и сели за столик в кафе, я подивился тишине, которая там была. И это при всем том, что наша компания расположилась буквально в двух метрах от джаза. Надо сказать, что джаз старался вовсю! А я его не слышал. Будто смотрел телевизор с выключенным звуком… Тромбонист усердно раздувал щеки. Он раздувал их все время, и казалось, что у него флюсы, самые настоящие флюсы и справа, и слева. Я не слышал тромбониста… И саксофониста не слышал. А уж он-то, честное слово, делал все для того, чтобы его услышали! И при этом изгибался, как вопросительный знак на сквозняке. И становился то фиолетовым, то синим от натуги. Ая его не слышал почему-то… Кафе называлось «Биттер Энд». «Горький конец». Вокруг нас кипел, пенился, клокотал, жил своей замысловатой жизнью Гринвич-Виллидж – район битников…

Мы

          в ревущих колоннах,

как в газетных

          колонках.

Однозначные

буквы

от Амура

до Буга.

По-крестьянски

          корявы,

по-боярски

          нарядны —

станем рядом,

и сразу

образуется

              фраза!

Та, что с громом

          на равных.

Та, что мир

          осветила.

Это – мы!

От заглавных

до слепого

          петита.

Продолженье сказаний

на ветру

          ошалелом…

Кто нас пишет?

Мы сами!

Чем нас пишут?

Железом!

Сквозь разводы подпалин

мы, как пот,

                проступаем.

И Гераклы.

И Будды.

И бессмертье.

И злоба…

Мы в Истории —

                        буквы.

Лишь немногие —

                          слово.

Вырастешь, Ксенька,

                           строки эти прочти…

Водосточные трубы

уже устали трубить!

Целый час ты живешь на земле.

Прими ее.

             И прости,

что земля еще не такая,

какою ей надо

                   быть…

На земле умирают и плачут.

По земле ручьи бегут нараспев.

Задыхаются пальмы.

Чавкает тундровый мох…

Я хотел ее сделать

                        самой праздничной!

И не успел.

Я хотел ее сделать

                        самой улыбчивой!

И не смог.

Я над нею трясся.

                       Я ее так просил!

Я земле открывался.

Понял ее язык…

Ты прости отца.

У него не хватило сил

накормить голодных,

                            оживить убитых,

                                                  обуть босых,

Мы —

всегда продолженье.

И я

     не начал с нуля.

Мы —

всегда продолженье!

Распахнута настежь дверь.

Будет самой счастливой

                                твоя и моя земля.