Чтобы отвлечься, вечером я пошел к Лобо Невесу, который взял с меня обещание не забывать гостиной его жены. Там как раз был начальник полиции; нас познакомили; он заговорил о моем письме, о золотой монете, которую я послал ему несколько дней назад. Начальник полиции стал разглагольствовать по поводу моего благородного поступка; Виржилия была приятно удивлена, и каждый из присутствующих счел необходимым рассказать какой-нибудь похожий случай. Я ждал, когда все это кончится, с нетерпением истеричной барыни.
Всю ночь и весь следующий день я старательно гнал от себя мысль о пяти тысячах рейсов, спокойно лежавших в ящике моего письменного стола. Я охотно говорил обо всем, кроме денег, особенно денег найденных; впрочем, найти деньги не преступление, а, скорее, удача, счастливый случай, подарок судьбы. Нет, в этом не может быть ничего плохого. Да, но ведь пять тысяч рейсов — это не носовой платок, так просто они не теряются. Обладатель пакета с пятью тысячами рейсов несет его с тридцатью тысячами предосторожностей, поминутно его поглаживает, ощупывает, проверяет, на месте ли он; потерять такой пакет в пустынном месте, на морском берегу — нелепость, глупость, разве что… хватит. Найти деньги — не преступление. Это не бесчестно, это не может бросить на человека никакой тени. Нашел деньги — значит, повезло, все равно что выиграл их в лотерее, или на скачках, или в карты; что ж, я недостоин удачи? Ведь я хороший, не злой, я заслужил благосклонность судьбы.
«Я употреблю эти пять тысяч на доброе дело, — говорил я себе через три недели, — например, на приданое какой-нибудь бедной девушке… там видно будет…»
В тот же день я снес пять тысяч рейсов в Бразильский банк. В банке каждый считал своим долгом намекнуть на историю с золотой монетой, успевшую уже облететь всех хоть сколько-нибудь знакомых со мной людей; я сердито ответил, что не стоит поднимать шум из-за такой безделки; все стали хвалить мою скромность.
Я вышел из себя. Меня назвали великим.
………………………………………………
Одна лишь Виржилия не вспоминала о золотой монете. Ее миром был я — мои глаза, моя жизнь, мои чувства. Так она говорила, и это была правда.
Есть растения, пышно расцветающие в короткий срок; другие растут вяло, медленно. Наша любовь принадлежала к первым; она разрослась так быстро и с такой буйной силой, что вскоре сделалась самым мощным, самым густолиственным детищем леса. Трудно определить, сколько для этого понадобилось дней. Я знаю только, что однажды вечером на чудесном дереве раскрылся первый цветок, или поцелуй, если вам так больше нравится. Бедняжка дала мне его, дрожа от страха; мы стояли в воротах сада. Этот поцелуй навеки связал нас; стремительный, будто сама случайность, пламенный, словно сама любовь, он оказался прологом жизни, полной блаженства, ужаса и угрызений совести; жизни, в которой наслаждения кончались мукой, а мука переходила в восторг; в которой терпеливое, расчетливое притворство сдерживало безумную страсть, а жестокие приступы отчаяния, гнева ревности с лихвой окупались минутой счастья; но такие минуты сменялись минутами, убивавшими радость, в душе оставался неприятный осадок, и осадок осадков — пресыщение, скука. Вот что последовало за прологом.
