К полудню дождик был обещан
нещадным зноем тишины, —
и вот полил он, как из трещин
раздвинутой голубизны.
Он измывался над цветами,
а те, смеясь, в садах живых
тянули узенькими ртами
соломки струек дождевых.
Скучал, под молнией белея,
беседки зыбкий боровик.
В конце заплаканной аллеи —
пирамидальный дождевик.
По саду женщина бродила,
ждала кого-то в полумгле…
Не все ль равно, где это было:
в Белграде, в Минске иль в Орле?
А мне б хотелось, мне б желалось,
чтоб этой женщиной была
та, что со мною расставалась
и перед боем согревалась
лампадкой моего тепла.
Под ветром, стонущим во мраке,
в земле, под проливным дождем
ракеты иль свистка к атаке
мы все, как избавленья, ждем.
Тупая боль свела суставы
и ломит в ледяной воде.
(Я б внес в пехотные уставы
параграф о таком дожде!)
Боями местного значенья
не провести солдат, кто здесь
молчанием ожесточенья,
как порохом, пропитан весь.
Не зря ведется счет минутам
безмолвным, пересохшим ртом:
вторую ночь под ливнем лютым
мы землю греем животом.
И проступает сквозь молчанье
решимость — встать и в полный рост
идти сквозь дождь на одичанье
немецких пулеметных гнезд.
Идти вперед сквозь ливня чащи,
забыть, что твой окоп — не дом:
пусть нам не сладко, но не слаще
в траншеях немцу под дождем.
Пока не вспыхнули зарницы
под легким пухом облаков,
нагрянь виденьем!
До границы
последний километр цветов!
А там пойдет земля чужая,
подвластная твоим пятам:
ты, все дожди опережая,
пройдешь по вражеским цветам.
…Любовь моя!
Вот здесь, в размытом
окопе, выбранном на миг,
своей тоскою, как магнитом,
я к телу твоему приник.
Как мне тепло от расставанья,
