Дорога чуть поднялась в гору, и они вошли в пласт теплого травяного воздуха.
— Такого в городе нет, — сказала Оля. Она остановилась. — Домой хочу! Не прижиться мне в городе… Зря говорят: «Жизнь прожить — не поле перейти». Надо говорить: «Жизнь прожить — как поле перейти». Вот дорога, и все есть — и низко и высоко, тепло и холодно.
— Не думал, что вы такая, — удивленно признался Вадик. — Очень уж вы суровы были на медосмотре.
— А вы серьезный, да? Ну а я легкомысленная. Вот и говорю: жизнь прожить — как поле перейти, — с вызовом повторила она.
У самого лагеря Вадик замедлил шаги:
— Погуляем? — Оля кивнула, и они пошли по неровной темной улице в сторону рощи. Там, с обрыва у развалин церкви, открылось водохранилище, «море», мерцающее в свете луны. С порывом ветра странным акустическим эффектом до них донеслась музыка с центральной усадьбы. Танцевали вальс.
— Последний вальс, — сказала Оля и несколько раз медленно покружилась.
Музыка стихла, и стали различимы испуганные шорохи листьев и рокот в кронах старых деревьев, плеск воды. Оля подняла руку, призывая Вадика прислушаться, и вдруг резко и страшно скрипнуло соседнее дерево, они оба вздрогнули, Оля даже подалась к Вадику, на секунду прижалась к нему, и его руки нашли ее плечи, и губы сами по себе скользнули по ее щеке.
Она стояла, не двигаясь и глядя в сторону, равнодушная. Потом мягко отстранилась и долго–долго рассматривала его лицо холодным пристальным взглядом.
— Что? — не выдержал Вадик, заробев почему–то. — Что вы?
— Слышите? — спросила она. Вадик смежил веки, прислушался — музыка, опять вальс. Где–то на середине мелодия оборвалась. Оля вздрогнула, повернулась и пошла через рощу к дороге. Вадик нагнал ее и — а, будь, что будет! — стал целовать в увертывающиеся твердые губы, в закрытые глаза, лоб — по–детски торопливо–быстро, Оля равнодушно и, чуть усмехаясь, отстранялась. Вадик опустил руки. Тогда она открыла глаза и, все еще усмехаясь уголками губ, взглянула на него. Неподвижно стоя, он медленно поднял руку. Осторожно поднес ее к Олиному лицу, коснулся кончиками пальцев щеки и погладил. И снова провел, едва касаясь, от виска, от тонких волос к подбородку. Тихо поднял другую руку, нежно тронул ее лицо… И как будто его жажда передалась Оле, ее рука, легко лежавшая у него на плече, стала тяжелеть, словно с трудом переползла ему на шею, и ее губы открылись, ожили.
Когда он опять стал слышать шум листвы и их собственное запинающееся дыхание, она отстранилась и, будто застыдясь, пошла вперед. У него было пусто в голове; он чувствовал, что нужны слова, много красивых слов, и знал их, эти слова, и уже однажды говорил их — поэтому они сейчас показались ему всего лишь пеной на волне: что–то в поведении Оли сдерживало его.
