– Ваня, Ванечка! Господи, да что ж такое! Я сейчас врача вызову…
«Это сон был. Как хорошо, что это сон, – первое, что подумал Иван Ильич, когда очнулся. – Что ж хорошего: мне надо не во сне, а наяву… Чего тебе надо наяву? Ты опять с милицией хочешь встретиться? Дур-р-рак! Сказал же: взять себя в ру к и».
Иван Ильич встал, вышел в прихожую, где жена пыталась дозвониться до врача, и нажал на рычаг телефона.
– Анечка, не надо врача, всё нормально, – ласково сказал он и прижал жену к себе. – Прости меня, что я тебя напугал. Нервы ни к чёрту стали… Всё будет хорошо. Всё пройдёт и будет хорошо.
Но странный и страшный сон не покидал Ивана Ильича. Он бесцеремонно врывался в его измученную душу каждую ночь. Анна Михайловна не знала, что делать: Иван Ильич съел уже целую упаковку витаминов и ещё кучу разных лекарств, но всё тщетно. Надо отдать ему должное, что он изо всех сил крепился и скрывал свои душевные муки. На его лице теперь, казалось навсегда, застыло выражение какого-то невыносимого страдания, и ему иногда казалось, что если бы выяснилось, что он неизлечимо болен какой-нибудь страшной болезнью, то он страдал бы меньше, чем сейчас, потому что по его мнению было лучше умереть, чем жить после такого ужасного открытия. Ему даже казалось, что он был бы несказанно счастлив, если бы вдруг выяснилось, что его зовут не Иван Ильич, а, скажем, как в одном маленьком чеховском рассказике артиста театров звали Женский Дифтерит Алексеич. Или пусть даже он носил бы вовсе такое невозможное имя, какие так едко придумывал для своих многочисленных героев Александр Островский. Перспектива именоваться как-нибудь типа Отёл Федулыч, Истукарий Стоеросович, Тигрий Львович или Уар Лупыч не так расстроила бы его теперь, когда он узнал такое о своём «нерусском» имени.
Он вспомнил, что в русской литературе есть герои и с его именем, и вот с ними почему-то случаются не самые приятные истории: то скверный анекдот выйдет, то хождение по мукам выпадет вместо нормальной жизни, а то и ещё чего похлеще, вплоть до летального исхода – бр-р! И ещё он вспомнил, как смеялся с женой, когда их старший сын по прочтении «Шинели» Гоголя написал в школьном сочинении, что у человека с именем Акакий Акакиевич Башмачкин не могло быть никакой иной судьбы, потому что невозможно себе представить счастливого и успешного человека с таким «плаксивым и хилым» именем. Он даже согласился бы сейчас принять на себя крест беззлобного маленького чиновника, «затюканного бездушной государственной машиной царской России», чем так страдать.
