И он уснул. Его убеленная сединой голова опустилась на грудь, и я едва мог расслышать его ровное дыхание. Несколько минут я наблюдал за сосудом – розовый оттенок жидкости не изменился. И мои мысли отправились блуждать: они побывали у родника и воскресили в памяти тысячу прелестных сцен, которым уже никогда не повториться – никогда! Змеи и ехидны заполонили мне сердце, не успело слово «никогда» слететь с моих уст. Неверная дева! Неверная и жестокая! Никогда больше не улыбнется она мне, как в тот вечер улыбалась Альберту. Никчемная, ненавистная женщина! Я не останусь неотмщенным: она увидит его бездыханным у своих ног, она погибнет от моего возмездия. Она усмехалась с надменностью и торжеством, она сознавала мое ничтожество и свою власть. Но что за власть была у нее? Власть возбуждать мою ненависть, мое крайнее презрение… о, все, кроме равнодушия! Когда бы я мог испытать его, когда бы я мог окинуть ее безучастным взором, перенеся мою отвергнутую любовь на более достойный предмет, победа была бы полной!
Перед моими глазами сверкнула яркая вспышка. Я позабыл о снадобье алхимика и с удивлением наблюдал, как на поверхности вещества возникают сполохи удивительной красоты, ярче тех, которыми переливается бриллиант в лучах солнца. Мои чувства пленил восхитительный аромат; сосуд словно бы наполнился живым сиянием, прельщая взор и еще больше маня вкус. Первой мыслью, невольно пришедшей мне на ум, было осушить сосуд – осушить немедленно. Я поднес его к губам. «Это исцелит меня от любви – от страдания!» Я уже выпил половину восхитительнейшего из напитков, которые когда-либо вкушали человеческие уста, и тут философ пошевелился. Я вздрогнул, выронил сосуд; жидкость полыхнула и заискрилась на полу, и я почувствовал, как Корнелий стиснул мне горло, вопя: «Несчастный! Ты погубил труд всей моей жизни!»
Философ вовсе не подозревал, что я отведал его снадобья. Он полагал – и я подтверждал это своим молчанием, – что я из любопытства поднял сосуд и, напуганный сиянием и ослепительным блеском, выронил его. Я не стал разубеждать учителя. Пламя, зажженное зельем, угасло, благоухание улетучилось, сам он утешился, как подобает философу в невзгодах, и отпустил меня отдохнуть.
Я не возьмусь описывать дивный и счастливый сон, который погрузил мою душу в райское блаженство на оставшиеся часы той памятной ночи. Слова были бы слабыми и отдаленными подобиями сладостного успокоения и ликования, охватившего мое сердце, когда я пробудился. От радости я не чувствовал под собой ног – мыслями я был на небесах, и мой земной удел представился мне упоительным восторгом. «Это исцелит меня от любви, – думал я. – Сегодня я увижу Берту, и она встретит в своем любовнике лишь холодность и равнодушие; он слишком счастлив, чтобы презирать ее, но и совершенно безразличен к ней».
