Постоянная подавленность пагубно действовала на мое здоровье, еще не восстановившееся после давней жестокой горячки. Я избегал общества; все, что свидетельствовало о радости и довольстве, казалось мне нестерпимым; моим единственным прибежищем стало одиночество – глубокое и мрачное, как смерть.
С болью наблюдая за тем, что творилось со мной, мой отец в меру своих сил пытался вернуть мне мужество и стойкость, развеять мрак, постоянно висевший над моей головой.
– Неужели ты полагаешь, Виктор, – заметил он однажды, – что мне легче, чем тебе? На всей земле никто так не любил свое дитя, как я любил твоего братца. Но разве у нас нет обязанностей перед теми, кто остался жить? Разве мы не должны всячески поддерживать их и не делать их горе еще более глубоким? Скорбь, в которую ты безраздельно погружен, не позволяет тебе выполнять даже обычные повседневные обязанности, а без этого человек просто не может жить в обществе.
Слова эти, несомненно, разумные и глубокие, были совершенно бесполезны для меня. Я был всецело поглощен страхом перед тем, что еще может случиться в самом близком будущем.
К этому времени мы переехали в наше загородное имение в Бельрив, и я почувствовал некоторое облегчение. Пребывание в Женеве с ее чуть ли не средневековыми порядками тяготило меня. Ровно в десять вечера городские ворота наглухо запирались, и оставаться у озера после этого запрещалось. Зато теперь я был свободен. Когда вся наша семья отходила ко сну, я садился в лодку и долгие ночные часы проводил в одиночестве на водной глади. Порой я ставил парус и пускался по ветру; иногда греб к середине озера, бросал весла и погружался в свои размышления. В иные минуты, когда все вокруг дышало красотой и покоем, который нарушали лишь росчерки летучих мышей в воздухе да многоголосый хор лягушек в прибрежных тростниках, меня одолевало желание беззвучно погрузиться в глубину и наконец-то прекратить это мучительное подобие жизни.
Останавливала меня только мысль о судьбе Элизы, которую я так нежно любил и для которой значил так много. Не мог я внезапно покинуть отца и Эрнеста, оставив их во власти злобного демона, о существовании которого они и понятия не имели.
Оставалось молиться и просить Бога вернуть мне душевный покой – хотя бы для того, чтобы служить близким опорой и защитой. Но молитва не помогала. Голос совести лишал меня всякой надежды. Я жил в постоянном страхе и ожидании, что созданный мною монстр вот-вот решится на новое злодеяние. И до тех пор, пока остается в живых хотя бы один из тех, кого я любил на этом свете, мне было чего бояться.
