Их память не от сердца. Размененная на нули и единицы, она занимает небольшое пространство, которого все равно не хватает, если еще текст снабдить каким-нибудь простеньким рисунком. Оказывается, что под иллюстрации теперь нужно больше места, чем под текст. Здесь я сообщаю об их жалобах, сама-то я пользуюсь хорошо заточенными карандашами. С некоторых пор я стала получать сочинения, написанные не от руки, а напечатанные в домашней типографии, часто с виньетками, линии которых — особенно изгибы — зубчатые, удивительным образом сморщенные, как будто весь мотив дрожит от холода или со страху. Вношу поправки, а потом обратно получаю текст, безошибочный, точно взятый из книги, с исправленными ошибками. И все-таки меня подмывало что-нибудь в нем да исправить. Я восхищена простотой стиля и богатством шрифтов! Особенно обожаю шрифты с тенью, долго вожу лампой, потому что кажется, что это свет бросает на бумагу тени. Проверяю на листке, трогаю буковки пальцем. Плоские. Слава богу, что пока не гравируют.
Иногда и ко мне приносят эти свои инструменты. Достают пластиковую коробку, плоскую, как бонбоньерка, и осторожно кладут ее на мой видавший виды чиппендейл. Поднимают крышку, которая, встав вертикально, частично загораживает мне обзор. Когда я даю им недостающее слово, они быстро барабанят пальцами по клавишам — записывают, модернизируют готику. Мне нравится этот звук, как будто тихонько зубы клацают. Раньше я тоже спешила успеть, даже стенографии научилась. Подслушивала разговоры посторонних людей и, чтобы не отвыкнуть, в памяти заменяла их в змейку загогулин. Все быстрее, все более простую, потому что люди все время говорят об одном и том же, жалуются, словарь у них бедный, для начинающих. На курсах быстрого чтения я научилась читать целыми абзацами. Я, точно сканер, поглощала книги. Я стала чувствительной, стала мегагерцем, считчиком, убивающим чтение. Сегодня, превратившись в слух, я сбавила скорость. Нельзя слушать быстрее, чем играют.
И все-таки я вышла из дому. В конце концов, своими бездарными рассказами они спровоцировали меня. Мучительным отсутствием подробностей. Описаниями мест, лишенных деталей. Конспективными изложениями, в которых в ожидании разоблачения дремлет богатство. Чтобы не бросаться в глаза, я вышла вечером, в сумерки. Я так хорошо помнила маршруты, о которых они столько рассказывали, что в любой момент могла бы начертить их на плане.
Много в памяти моей осталось и от моих собственных прогулок, относящихся ко временам, когда в течение одного дня меня видели клубы, кино, вокзал, магазины и склады, а также уличные продавцы и лоточники, не говоря уже о находившемся на стоянке извозчике, с высоких козел смотревшем на меня из-под козырька, пока я не исчезала за костелом Спасителя на площади Третьего Мая, лишь блеснув ему пряжкой пояска. Я вышла, приготовившись к длительной прогулке, в удобных туфлях, с сумочкой, висящей на руке, одетая в скромный, не подверженный колебаниям моды жакет. Было тепло, не сыро, не душно, не чувствовалось вообще воздуха, который тем самым оказался как бы вне погоды, вопреки всегда чутким к ее изменениям метеорологам. Подойдя к углу, я еще раз осмотрелась, увидела оставленный на кухне свет. Я знала, что, как обычно, в слив текла вода, остывал подогретый на противне хлеб и работало радио, отпугивавшее вора арией.
