«В той норе, во тьме печальной, гроб качается хрустальный на цепях между столбов…»
Эти строки Пушкина, сохранившиеся с детства, пришли в голову чуть позже, когда он понял, что с такими путами справиться не в силах.
Страха не было. А вот досады и злости на самого себя — хоть отбавляй. Так позорно влипнуть!
Сверхосторожный супербоец. Наверное, если бы Гридин мог дотянуться до лежащего в траве пистолета, он бы застрелился.
Это было позорище. Это был провал…
Псевдосолнце над головой злорадно и ехидно смотрело на него, беспомощного, с подобия небес. И, наверное, скалился вдалеке сфинкс, и голем ворчал удовлетворенно, потирая лапы в предвкушении поживы.
Гридин уже успел израсходовать весь запас матерных слов, которыми и мысленно, и вслух обзывал себя, когда неподалеку послышался какой-то стук вперемешку с легким поскрипыванием. Эти звуки потихоньку нарастали, и Герман перестал ругаться и начал настороженно прислушиваться, пытаясь понять, что это за новая напасть. Ему представилась цокающая копытами по тротуару лошадь, впряженная в телегу. А на телеге с набросанной соломой привиделся ему гроб — наводящая тоску и необоримый страх нехитрая конструкция, обтянутая белой тканью с черной каймой. Такой гроб на телеге он видел в детстве, когда хоронили прабабушку, Серафиму Ивановну. Было ему пять лет, и он хорошо запомнил немноголюдную похоронную процессию, направлявшуюся на деревенское кладбище в сосновом лесочке над поймой Волги. Помахивающая хвостом рыжая лошадь, телега — и гроб.
Возможно, сейчас по-над рвом везли его гроб…
Стук и поскрипывание приблизились и затихли возле дерева, на котором Герман висел, как диковинный плод.
Он повернул голову и увидел, что ошибся ненамного. Лошадь действительно была — только не рыжая, а какая-то пегая, в светлых пятнах по серому, с рокерской спутанной гривой. И телега тоже была, обыкновенная телега, которые еще, наверное, не перевелись в сельской местности. Двумя боковыми колесами она заехала на газон. Вместо соломы лежал на ней пустой мешок с полустертой надписью непонятно на каком языке. Гроб отсутствовал — зато вожжи держал некто в знакомом черном плаще с поднятым капюшоном. Возница тяжело сполз с телеги, откинул капюшон, и Гридин вновь увидел белый череп, напоминающий изделие из пластика. Черный подошел к дереву, в его костяных руках вдруг оказалась коса, и полотно ее тускло отражало багровый свет, струящийся с небес.
Дергаться Герман не стал — бесполезно было дергаться. Сирена молчала. Вероятно, потому, что угрозу своей жизни Гридин уже никоим образом предотвратить не мог. Завой тут хоть целый хор сирен — ничего не изменишь. И пенять нужно было только на самого себя…
