Зимой в горсаду сооружали высоченную горку, и традиция эта тянулась с эпохи сталинской до эпохи новейшей. Как в старые, так и в новые времена сохранялась в горсаду и другая традиция, совсем иного свойства. Там всегда собирались оравы подростков из разных концов города — «заволжские», «каляевские», «затверецкие», «пролетарские», с хулиганского Зеленого проезда и не менее хулиганской «Горбатки» — и зачастую устраивали потасовки. Иногда — с кастетами и ножами. Излюбленным местом для этих разборок были «доски» и, как ни странно, безобидная горка. Днем там каталась, в основном, малышня, а вечерами… А вечерами толпились возле нее ребятки постарше, кое-кто с сигаретами, кое-кто напившись «гнилушки». «Короли» улиц, кварталов и микрорайонов вместе со свитой лезли на горку с матом, хохотом и свистом, стараясь всех растолкать, а потом с улюлюканьем скользили вниз по ледяной дорожке, и уже внизу, уносясь метров на тридцать от горки, стремились сбить как можно больше окружающих ногами и руками. Нередко наверху, на обрамленной перилами площадке, вспыхивали драки, и летели на снег оторванные пуговицы и кровавые плевки.
В одну из таких заварушек как-то раз угодил и Герман с приятелями. Мелькали вокруг кулаки, висел в морозном воздухе мат-перемат, визжали подруги «королей» — и, перекрывая этот визг, взвыла у него внутри все та же сирена. На этот раз Герман успел среагировать. Отскочил, сбив кого-то с ног, и увидел, как блеснуло в свете фонаря лезвие ножа. Удар достался другому. Раздался сдавленный крик, все посыпались с горки, и Герман тоже бросился к ледовому спуску и в куче тел понесся вниз.
«Зарезали! Кулю зарезали!» — завопили на горке — и вдруг стало необычайно тихо.
Все кинулись врассыпную, и Герман тоже решил уносить ноги, потому что вот-вот должна была появиться милиция. А легавые при подобных инцидентах в горсаду хватали всех подряд, без разбору, били нещадно — и ночь в камере райотдела была обеспечена.
Потом оказалось, что Куля, «король Володарки», остался жив. И даже через год-другой еще успел отсидеть срок за драку, прежде чем его, пьяного в дымину, все-таки насмерть пырнули ножом в зарослях у Тьмаки.
Но это было потом. А тогда, вернувшись домой, Герман долго не мог уснуть.
До него наконец дошло: он — особенный. У него есть некий дар.
Он еще не знал, что ему делать с этим своим даром, какую выгоду из него можно извлечь — и никому о нем не говорил: ни друзьям, ни маме. Дар пока был сродни красивой безделушке, которую не знаешь для чего приспособить.
