По мнению моих тюремщиков, я был обречен. Не стану вам рассказывать о том, что я перечувствовал в ту ночь, сидя на соломе напротив окна, глядя на виселицу, нарисованную на стене, и слушая возгласы ночного сторожа: «Спите спокойно, граждане Нюрнберга, Бог хранит вас. Час!.. Два часа!.. Три часа!..» Только представьте себе, что значит пережить такую ночь. Говорят, что лучше быть повешенным невиновным, чем виновным… Для души — да, но для тела это не представляет никакой разницы. Даже напротив, наша физическая природа сопротивляется, проклинает судьбу, старается спастись, прекрасно зная, что все равно все кончится веревкой. Прибавьте к этому еще и то, что человек часто раскаивается в том, что не наслаждался жизнью, что слишком часто подчинялся душе, проповедовавшей ему воздержание. «Если бы мне это было известно, — восклицает тело, обращаясь к душе, — ты бы не лишила меня свободы своими громкими словами и целомудренными правилами. Я бы не прельстился твоими прекрасными обещаниями и дал бы волю греховности, но теперь этих счастливых минут не вернуть. Теперь конец всему. Ты мне все твердила: „Укроти страсти“. Ну вот, они укрощены, а какая мне с того польза? Меня повесят, тебя же со временем назовут праведной душой, павшей жертвой ошибки правосудия. А обо мне даже речи не будет». Таковы были грустные размышления моего бедного тела.
Занимался день. Бледные тусклые лучи, слабо осветив решетку маленького круглого окна, нарисовали светлую звездочку на противоположной стене моей конуры. За стенами тюрьмы оживала улица; была пятница — базарный день. До меня доносился скрип телег, нагруженных овощами и другой снедью. Слышно было, как кудахтали куры, которых везли в корзинах на рынок, и как разговаривали кумушки-торговки. Ворота рынка растворились, и торговцы принялись приводить в порядок прилавки…
Наконец, совсем рассвело. На улице стало шумно и многолюдно, появились хозяйки с корзинами в руках. Они сновали туда-сюда, спорили и торговались. Все это возвестило мне о том, что уже восемь часов. Во мне зародилась маленькая надежда, и самые мрачные мысли рассеялись. Мне захотелось взглянуть, что делается за стенами моей тюрьмы. Мои предшественники, занимавшие эту камеру до меня, не раз поднимались к окну и даже проделали в стене несколько углублений, чтобы было легче влезать. Я последовал их примеру и, взобравшись наверх, скорчился, чтобы как-то поместиться в амбразуре. Когда я увидел людей, жизнь, движение, слезы побежали по моим щекам. Мысли о самоубийстве были теперь бесконечно далеко. Мне хотелось жить, дышать… «Жизнь сама по себе уже есть большое счастье, — говорил я себе. — Пусть меня заставить возить тяжелые тачки, закуют в кандалы, но пусть позволят жить».
