— Разумеется. Я предложил тебе работать, потому что это могло бы заинтересовать тебя. Да и деньги здесь летят быстро. Но…
Я почувствовала, что приперта к стенке, пусть делает, как хочет.
Внезапно меня потянуло домой, в привычный город, к бабушке, к нашей замкнутой жизни. Меня страшили люди, страшила жизнь.
Вера, не обращая на меня внимания, открывала ящик за ящиком. Я быстро уложила свои вещи. Хотелось плакать. Украдкой я взглянула в окно. Дождь снова колотил о водосток, и звук этот больно отозвался во мне. Вера взяла пепельницу. Я подала ей руку. У нее была белая рука с маленькими красными лепестками лака на кончиках пальцев. Она протянула их растопыренными, я сочла этот жест изящным.
Я не видела Люсьена три дня, потом нашла его, вернувшись вечером, перед своими дверьми.
— Я ждал тебя, — сказал он. — Как дела?
Он был грязен. Старые серые брюки измяты, покрыты пятнами. Канадка засалена, башмаки не чищены. Когда он расстегнулся и сел, его неопрятный вид поразил меня еще больше, чем одежда. Он был небрит, за ушами грязь. Руки и в особенности длинные ногти черным–черны. Он догадался, о чем я думаю.
— Находишь меня грязным? Я так устал, что ни о чем, кроме сна, думать не могу. Завтра воскресенье, помоюсь. Ну, расскажи, что поделываешь?
Я коротко рассказала. Я знала, что он пришел не за тем, чтоб осведомиться о моих новостях. Принес ли он мне хоть немного денег? Его сузившиеся глаза казались опухшими. Он, должно быть, совсем не спал. Взгляд был тусклый, грустный, как и весь его облик. Даже голос переменился. Стал суше, ниже. Изъяснялся он, экономя слова, и ограничивался в моем присутствии невнятным шепотом, в котором я едва разбирала, основное: «Порядок, жми, давай, валяй, я пошел, приветик, заметано» — и несколько свежеприобретенных ругательств.
В тот вечер он раскошелился на настоящий разговор. У меня возникло дурное предчувствие, так как он пустился передо мной на ораторские ухищрения.
— Ты помнишь Анну?
— Разумеется.
Я уже готова была отпустить какую–то шутку, но вовремя сдержалась. Он холодно глядел мне в глаза. Я произнесла «разумеется» тоном, возбудившим в нем подозрения. Я повторила:
— Да, да, конечно.
На этот раз я постаралась, чтоб мой голос звучал естественно.
— Анна приезжает.
Этого я не ожидала и почувствовала, что краснею. «Слишком сложно тебе сейчас объяснять…» Долгие годы это была его фраза–алиби, его укрытие, отчаянный и нелепый жест самозащиты. Всякий раз, когда казалось, что завязывается беседа, я уже ждала этой фразы.
