Пространство, в котором находится оболочка Саны, меняется прямо пропорционально изменению излучаемых ею мыслей – дважды два: что потопали, то и полопали – только вот в школках этому не учат, потому и идет с Цинциннатом по коридору, освистанная: непрозрачна. Кащейка рычит: «А-ту ее! Чо, маленькие? А-ту!» – и несется во всю прыть на Сану, которой уже подставляют подножку: и еще, еще… Просвечивай, как мы – ты такая же, как мы, ясна-а? – или сдохни! «Ры-жа-я, ры-жа-я, ры-жа-я – бес-сты-жа-я!» Сана падает, поднимается, встает, падает, поднимается, встает, падает, поднимается – и вдруг замирает. Чернь, требуя компенсаторных слез, затихает, Кащейка шипит: «Чо! Да чо она, ваще, в натуре!» – и вот Сане задирают подол, снова и снова, она даже не успевает его одернуть; но самое гнусное то, что Митя – «жиртрест-мясокомбинат» Митя Копейкин – не на ее стороне. И ладно, ладно б, на худой конец, был он просто наблюдателем – ан нет: и он, и он тоже над ней смеется…
Сана вжимается в батарею, словно затравленный зверек – в прутья клетки, и, сосредоточившись, закрывает глаза, чтобы уже через секунду прыгнуть в самую гущу охотничков. Она не знает, откуда в ней столько ярости – знает лишь, что никому не позволит над собой издеваться: да пусть ее лучше тысячу раз убьют, чем унизят. «И откуда в таком маленьком ребенке столько злости? – разведет руками классная (ярко-розовый, местами облупившийся, лак на ногтях, тусклые кольца на толстых пальцах). – Я думала, она кого-нибудь покалечит! Вы не хотите посоветоваться с психиатром?». Мать нервно улыбнется: «У нас нормальная семья» – пощечина, впрочем, долго горит на щеке Саны: «Ты мне можешь сказать, что на самом деле происходит?» Сана сопит: как такое расскажешь?..
Травля продолжается несколько месяцев: сражается Сана отменно – что ж, у каждого своя война – и, пожалуй, даже входит во вкус. Она радостно разбивает врагам носы, а потому синяки на худосочном ее тельце цветут пышным цветом; лишается и целого зуба, но горюет по незначительному сему поводу недолго. Когда же Сана ломает руку самой Кащейке, от нее, наконец, отстают. С легким сердцем перечитывает она в первый спокойный вечер любимого Капитана Коко[23]: «Я живу в солнечной квартире. На моем столе груда бумаг и глубокая чернильница. Я макаю в чернильницу перо, беру лист бумаги и все время пишу. Пишу с утра до вечера. Такая уж у меня работа». Входит отец: его всегда интересовало, что читает – и читает ли вообще – дочь: такая уж у него работа. Пробежавшись по первому абзацу, он откладывает книгу, потом открывает другую, лежащую рядом, и бормочет: «Я живу на даче в Переделкине. Это недалеко от Москвы. Вместе со мною живет крохотный лилипут, мальчик с пальчик» – и неожиданно приходит в бешенство: «Один, понимаешь, в Переделкине, другой – в солнечной квартире… А я?.. Тут, с вами?..»
