За этим разом пришли еще, избу вычистили, вымыли и больного с лавки на другую перекатили на чистую дерюгу. Стал Раскачай-Кошелкин оправляться.
Но все молчал, таращит глаза и молчит, и не гонит, и не просит, а молчит.
— Чудной он, Раскачай-Кошелкин. В городе был на заводе. Глядь, в голод приехал. Самогон тут затеяли, а он знающий. Такой он гнал, страсть. Потом накрыли его. Петр Тимофеевич открыл свой завод и его позвал, стал он ему гнать. Как сам научился, так и прогнал Раскачай-Кошелкина Петр-то Тимофеевич. Он, было, так-сяк заведется, а его накроют, да в суд, а Петра-то Тимофеевича не трогают, так этот и сгиб.
— Досадно.
— Чево, что самогон не дали ему гнать?
— Нет, не про то, а вот рабочий и так опустился — кулацкое дело, испортили человека.
— Ну, поправится, — заявила простая Анютка.
И впрямь Раскачай-Кошелкин поправился.
Неожиданно-негаданно увидело село его громадную фигуру, двигающуюся с перевалкой, как корабль в качку, к избе Петра Тимофеевича с петухами на крыше.
— Бутылку опохмелиться, — прохрипел он, высунувшемуся в окно, хозяину.
Кулак струсил страшного вида и необычного появления отпетого и дал бутылку.
Раскачай-Кошелкин закачался домой пить.
— Трах!.. Звень-тень-тень…
Юркнула жидкость в пыль, а в руке одно горлышко.
Разинул бедняга рот, а перед ним девчонка с хворостинкой в руке.
— Ты што это опять, для того мы тебя выхаживали, а? — и глаза девчонки так и жгут.
Остолбенел Раскачай-Кошелкин, хотел рявкнуть, пугнуть какую-то девчонку, но как будто вдруг позабыл что-то и поплелся мелким шагом прочь, даже походку изменил. Ну, штука!
— И ты, Анютка, не врешь?
— Е-ей, нет, пионеры и галстуки на них.
— Дети Петра Тимофеевича, кулака, — пионеры?
— Пионеры, в городе учатся, идем, увидишь.
Нянька и Анютка мчались к кучке ребят, толпившихся у бревен. Подбежали и бросились в глаза два красных галстука. Не веря глазам, нянька, да, да, нищенка-нянька, хватаясь за бьющееся сердце, подошла к двум пионерам, отдала салют и отчетливо отрезала:
— Здравствуйте, Фома и Ерема.
От этих слов ребята в красных галстуках присели, точно их оглоблей оходили.
— О…т…т-от-куда ты зна… зн-аешь, — запинаясь залепетал один. Другой только губами зашлепал: шлеп-шлеп-шлеп.
Няньки же и след простыл.
Постояли «Фома и Ерема», очухались, переглянулись:
— Гм, видать, пропали!
Ванька белоголовый, однако, не зевал и после таких странных вещей из любопытства пострекотал за своей нянькой.
Пришлось бежать, ни много ни мало, до Раскачай-Кошелкинской избы. Прилип в сенцах и замер, и слышит неподдельный голос няньки.
