Я был так пьян, что не помнил, как оказался в этой комнате. Очнувшись, я увидел ее. Она раскачивалась на мне, в комнате горел торшер, и я, лежа на спине, долго смотрел на свой член, который то появлялся, то исчезал. Она сидела на нем, спиной ко мне, под левой лопаткой у нее были две большие розовые родинки. Как шрамы от пуль, пиф-паф, два раза. Она раскачивалась, словно собиралась оттолкнуться и прыгнуть прямо в окно, черневшее перед ней, а я ничего не чувствовал. Где-то в этой ночи была любовь, где-то там она наверняка была, ее нужно было только найти. Мы оба были лишены любви. Я не хотел или боялся, а она?..
А она оказалась не так проста. В ту же ночь пошли упреки.
— Ты ходишь ко мне только трахаться, — были ее слова.
— Тебе плохо? — пожимал я плечами.
— Я чувствую себя… — она замолчала, не в силах произнести слово «блядь».
Для бляди она была слишком уродлива.
— Ну давай сходим в Эрмитаж, — предложил я.
— Завтра?
— Давай завтра…
— Ты красивый.
— Я-то? Да брось…
— Нет. Ты красивый.
Наутро, попив чаю, я сматывался, оставляя ее одну. Все, говорил себе, это точно в последний раз. Но потом через какое-то время возвращался.
Я видел, как женятся, привыкая друг к другу. Как женятся по залету. Или даже просто за компанию. То, чего я боялся, здесь выглядело не страшным.
Мне начало нравиться бывать у нее.
— Давай, теперь надень вот это пальто, — говорил я, дрожа от возбуждения, как от промозглого ветра.
— Может, поедим сначала? — говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
— Надевай пальто, сучка, — я шутливо хлестал ладонью по ее рыхлой заднице.
— Ай, — говорила она.
Странные ощущения испытываешь, когда ебешь того, кого ебать не следовало бы. Переступая через запрет. Потом все эти наряды — со стороны это могло показаться извращением. Она была безропотной и смешной, но что-то было в ней такое, что убивало смех в самом его зародыше. Над некрасивостью смеяться грешно, это бесчеловечно, говорил я себе, глядя, как она пытается угодить. Но это и возбуждало, все ее нелепые старания, все позы, принимаемые ею, были трагичны, как в немом кино, когда знаешь, что актеров давно уже нет в живых.
Я пытался учить ее грязным манерам. Я думал, что мат мог бы внести необходимую гармонию, ведь нецензурная брань есть в какой-то степени вызов. Ее уродливость была неживой, обреченной, ей не хватало пыла, чтобы она могла заиграть красками.
— Блядь, — говорил я ей. — Скажи «блядь»!
Она мотала своим уродливым лицом туда-сюда, и только щеки тряслись яростно в ответ.
